— И пристать нельзя? — как бы сам с собой рассуждал мальчишка.
— Пристать? — услышал, понял его Гриша-капитан. — Как же пристанешь, когда мы с барками? Гляди, как напирают — только держись! А когда против течения идем — назад тащат, а когда уж сверху — того и гляди, чтоб не смяли. Когда сверху идем — цепочки бросаем.
— Какие цепочки?
— Да вон на корме лежат…
Саня разглядывал свернутые кольцами огромные цепи. «Волокуши, — размышлял. — Ход замедляют. Вроде тормоза…» И подумал, как же таскать эти «цепочки», которые не под силу и Ивану Михайловичу.
— Отдыхай, — сказал Гриша, но Саня покачал нечесаной, непромытой головой.
— Не отдыхается мне… Все думаю…
Гриша-капитан отвернулся, сунул сигарету в рот, нахохлился на своей табуретке. Саня посмотрел на него, сухого и горбоносого, похожего то ли на пирата, то ли на Челкаша.
Река закруглялась, и баржи стало прибивать к берегу.
— Ой! — испугался Саня.
— Ничего, тут не страшно, — оглянулся на него Гриша.
— А где страшно? — посмотрел мальчишка на тугой и, казалось, зазвеневший от напряжения трос.
— Дальше похуже, — рассеянно ответил капитан, не сводя глаз с каравана. — И куда, куда он лезет?!
Задняя баржа уже скребла бортом высокий глинистый берег, и какие-то мужики на ней суетливо отпихивались багром. Гриша приказал сбавить ход, пароход еле шлепал колесами. На мостик прибежал Володя, взобрался сюда же и Коркин в плавках, остановился, запихнув руки под мышки. Смотрел от борта Иван Михайлович, смотрел очень недовольно: что-то там делали не так, не по его. Покачал головой и убрался в машину, которая пыхтела с натугой. По-прежнему баржа царапала берег, над которым с криком вились ласточки. По-прежнему мужики на барже норовили отпихнуться баграми — они не кричали, не шумели, работали молча, видно, понимая друг друга с полуслова. Так же трепыхалось на веревках бельишко, и только ребята не бегали по борту — стояли, смотрели и тоже помалкивали, пока взрослые справлялись с напастью. Наконец полоса воды между берегом и баркой стала увеличиваться. Народ разошелся по местам. Гриша вытер взмокшее лицо и сказал Сане очень тихо и очень серьезно:
— А лучше нашего дела на свете ничего нет. Я, например, с подростков плаваю. Сперва вот так же, на барже, с отцом…
— С отцом… — эхом откликнулся Саня. — А где он?
— Да так, брат, случилось… Мальчишка тонул — он и кинулся. Мальчишку-то спас, а самого — под лед… Весной дело было, мы на ремонте стояли, а мальчишка на льдине решил… Хороший парень, на тебя чем-то похож… Он сейчас уже в армии служит…
— А этот, ну, Иван Михайлович? — спросил Саня после долгого молчания.
Гриша покусал сигарету, ответил как-то нехотя, нерешительно, словно сомневался, стоит ли знать все Сане, человеку, пока что неизвестно какому.
— С ним сложно… Понимаешь, всю жизнь мечтал о морях да океанах, а пришлось тут вот, на речке. Поэтому и обиделся… А на кого обижаться? Отец его — пьянь, семья большая, мать из сил выбивалась — вот Иван Михайлович и тянул как вол, пока всех сестер и братьев в люди не вывел. У него, знаешь ли, они в большие люди вышли, артисты есть, ученые… А сам… Он ведь капитаном дальнего плавания хотел быть — не пришлось… У него, если б ты видел, вся каюта картинками оклеена — белые океанские теплоходы…
— А у меня и лодки не было, — вздохнул Саня. — Отец воды боится как огня…
— А ты?
— Я речку люблю… Вырос на ней… Утром к окошку подойдешь, а мама…
Разговор прервался, долго молчал Гриша-капитан, пока не нашел новую ниточку:
— А если определим тебя в училище? А? Летом вместе поплаваем, ты практику у нас пройдешь, а? Хорошо ведь?
— Не знаю, — искренне ответил Саня. — Куда мне от него… Я, пожалуй, на берег сойду, а?..
Гриша положил крепкую и неожиданно тяжелую ладонь на Санино плечо:
— А что у тебя там, на берегу-то?..
— А у вас что там? — спросил Саня и, увидев, как заискрились Гришины глаза, позавидовал его светлой радости.
— Жена там, сын, — застенчиво поделился этой радостью Гриша-капитан, и мальчишка помрачнел. — Ну хорошо — на берег так на берег! — быстро сказал Гриша. — Вот дотянем караван, бросим барки в Серпухове, новые подцепим, и обратно в Коломну. Там и сойдешь. Чего уж посередке-то?