— Думать надо, — повторил Саня Карпычевы слова, и Коркин над ними надолго задумался.
Был праздник для Сани на весь нынешний день. Все смотрели на него, говорили с ним так, будто мальчишка сделал для людей добрый подарок, и самому ему было неловко от взглядов и слов. Хотелось залечь на койку и думать о хорошем. Только о хорошем почему-то не думалось, а все о плохом. То отца пьяного увидит, то мамины похороны. Поневоле вскочишь с постели и скорей к людям!
— Карпыч, помочь?
— Да ладно уж, отдыхай.
— Не отдыхается…
Саня присел рядом со стариком и, глядя на медленную вечернюю воду, задумался. Карпыч молчал, видно, понимал его думы, и Саня был благодарен ему за это, как и за слова, сказанные потом:
— День-то у тебя сегодня… особенный…
— Особенный, — кивал Саня, по-особенному разглядывая и реку, и дальние огни на берегу, и самого Карпыча.
— И хочется тебе спасибо сказать всем, кто к делу тебя пристроил…
— Всем, — соглашался Саня. И Коркину, который научил его драить палубу, и Володе, и Ивану Михайловичу, хоть тот совсем замордовал в последнее время! Не дает покоя, ходит возле Сани — все о машине, о машине нудно рассказывает и тут же требует: «Повтори!» А серые разбойничьи глаза Гриши-капитана все время следят за новым матросом… А Карпыч?
Саня усмехнулся про себя, вспомнив, как по-своему натаскивает его старик. Учить-то он, может, и учит, не требуя повторить, как механик, но обязательно ему надо, чтобы Саня восхищался да ахал, когда он пускался в долгие воспоминания о жизни. Коркин давно устал слушать их, сбегает, другим, видно, тоже надоело, один Саня терпит, молчит. А старик тянет неспешно:
— Да-а… Бывало-то, как деньги получишь, так старшому, значит, с почтением… Время таксе было… Теперь-то не то, теперь мы по велению души, а бывало, старшому…
— Какому? — стал приходить в себя Саня, чувствуя ветерок над Окой.
— Ну, который уму-разуму учит, на правильный путь наставляет… А как же, ежели б не старшой… Надо за то отблагодарить, посидеть с ним, чтобы человеку, значит, приятно…
Саня низко пригнулся, силясь разглядеть Карпычевы глаза. Не видно их под козырьком — темень там, холод. «Вот ты какой… — стало зябко мальчишке. — Старшой…»
— А ежели шиш ему? — глухо спросил Саня.
Карпыч засмеялся — задрыгал плечами, заквохтал, как курица, зло и мелко. Поднялся:
— Ни черта не понял! Одно слово — коломенский! Деньги мне, что ли, твои нужны?
«Деньги, деньги», — отдалось в Саниных ушах. «Жадный, — подумал мальчишка, глядя на Карпыча сердито и зорко. — Точно, жадный, оттого и чудной такой. Жадный… Прячет глазищи нахальные!»
Саня пошарил в кармане, вытащил деньги, сунул в жестяную — ковшиком — ладонь:
— На!
И тошно стало, захотелось на берег, домой, к маминой могилке.
— Ты! — простуженно засипел Карпыч, вскакивая и озираясь. — Да как ты?! Да я ж тебя!..
А самому никак не разжать кулак — так и потрясает зажатыми деньгами перед Саниным носом.
Наконец пересилил Карпыч натуру, распрямил пальцы и стал неумело запихивать деньги в карман к неживому мальчишке. Все почти запихал, что-то бормоча ему в лицо, осталась одна бумажка. Свистнул ветерок — выдул ее из ладони.
— Что ж ты!.. — вскрикнул Карпыч, бухаясь на коленки и хватая бумажку у самого борта. Встал, тяжко дыша, разглядел бумажку. — Улетела б ежели, а? Пятерками швыряешься, купец?
Сане видно, как жалко Карпычу бедную спасенную пятерку, как горько старику расставаться с нею.
— Возьми-ка, — попросил он и пошел к себе.
— Да что ты в самом деле, — сердито прошипел Карпыч. — Нужна она мне, такая-то!..
Саня оглянулся — Карпыч пихал руку в дальний глубокий карман.
— Слышь, — неловко сказал он, — я, это, отдам…
— Ничего! — жестко ответил Саня. — Обойдусь! Выпей.
— Дурак, — откликнулся старик странным, будто бы плачущим голосом.
Коркин, сменившись, пришел из душевой. Разлегся на койке, пустился вслух размышлять, куда денет свою получку: и на пилы, и на вилы, и на новенький сарай. Саня слушал рассеянно, однако не утерпел:
— Скучный ты человек, Коркин! Я бы матери конфет купил! На все деньги! И еще — цветы!
Коркин заворочался, завздыхал, и Саня представил, какая глубокая морщина пробороздила горячий Семкин лоб. Долго молчал товарищ, а потом сбивчиво заговорил:
— Это, конечно, хорошо, а только баловство это — конфеты, цветочки… Вот ежели бы сапожки ей к зиме? И дорого, и нужно.
«Ежели бы», — послышался Сане голос Карпыча в Семкиных рассудительных речах, и стало ему совсем скучно слушать.