Но Иван Михайлович сам заглянул к нему.
— Стой-ка! — вскинул руку, хотя Саня никуда и не уходил.
Бросился к котлам, к автомату — Саня глядел во все глаза. Опять как надо запела форсунка, стрелка утвердилась на положенном месте. Иван Михайлович зверем взглянул на мальчишку:
— Почему ночью один? Где Карпыч?
— Пьяный он, черт! — всунулся Семка-матрос. — Недаром у меня деньги просил — я-то не дал! А этот, коломенский, поди, дал! Глупый!
…Карпыч мирно лежал на койке в своей каюте. Саня нагнулся — ему показалось, что старик не спит, притворяется. «Бросил! Оставил совсем одного!» Саня задохнулся от внезапной обиды, растерянно поглядел на механика.
— Ага! — торжествующе сказал Коркин. — Пьяный! Сколько дал?
Иван Михайлович растолкал Карпыча, тот сел, хлопая глазами.
— Ну? — спросил механик. — Достукался? И не стыдно перед народом? Зачем деньги у мальчишки выманил?
Карпыч жалко улыбнулся, и Саня впервые увидел его глаза, беспомощные, стариковские, покрасневшие — от вина ли, а может, от усталости…
— Отдам, — пробормотал он, нашаривая кепку и опять напяливая ее на нос. — Отдам… Все отдам… Сполна…
— Нет, ты ответь! — нависал над ним механик, и Саня поморщился: зачем, к чему он все это говорит?
— Устал ведь, — пожалел Саня старика. — Пускай спит…
— Что? Как это? — воззрился на него Иван Михайлович. — Он же позорит!..
— Завтра! — умоляюще прижал мальчишка руки к груди. — Завтра… Он устал, понимаете? Ему поспать бы… А деньги — ну их!
— Чудак ты! — буркнул механик, бухаясь на табурет и оглядывая низкую Карпычеву каютку, неприбранную, неуютную, где из-под койки торчали шлепанцы, а на столике стояла жестяная кружка неведомо какого года выпуска. Ни картинки, ни светлого пятнышка на стенках — пустота.
— Ладно, — с ехидством произнес вдруг Коркин. — Лежи, Карпыч! Спи спокойно, дорогой товарищ, а я капитану скажу!
— Молчать! — обрубил его Иван Михайлович. — Не вылазь вперед батьки!
— Верно! — кивнул Саня, разглядывая Семку-матроса, потом переводя взгляд на старика. — Спи, Карпыч, там все в порядке, — положил он руку на плечо старику, и тот шевельнулся.
— Эх ты, Саня! — сказал протяжно. — Саня, Саня… Учить тебя и учить. Чтобы понял ты… Чтобы знал… Чтобы участие имел к человеку…
— Пьянь! — визгливо крикнул Коркин. — Деньги брал? Они твои?
— На! — Иван Михайлович трахнул Семку по затылку — тот поперхнулся, выкатил глаза. — Уйди!
Коркин, шатаясь, поднялся, ушел, загребая ногами и налетая на все углы, которые только были в каютке.
— Спать, спать! — приказал механик Карпычу, и тот усмехнулся — совсем не пьяный, скорее, больной человек.
Иван Михайлович поглядел на Саню.
— Брысь!
— Ага! — вскочил тот. На минуту замешкался у порожка. — Спасибо!
И потом, в кочегарке, куда притащился механик, они промолчали всю ночь до рассвета, и только под утро Иван Михайлович угрюмо поинтересовался:
— За что же?
Саня поднялся — одного с ним роста, — поглядел в глаза и ответил:
— За человечность!
Иван Михайлович надвинул брови: видно, в его уставах и наставлениях такого пункта не значилось.
С первыми проблесками зари заглянул в кочегарку Коркин — сам светлее солнышка, на лице улыбка, в руке синяя бумажка.
— Вот! — потряс он бумажкой, скосив глаза на механика. — Отдал! На!
Саня взял бумажку — та ли это, которую спасал у борта Карпыч, или другая? Посмотрел на механика — что-то вдруг устал от бессонной ночи Иван Михайлович. И так, с пятеркой в кулаке, полез наверх — к светлому небу, к белой шлюпке, покрытой брезентом, на которой отдыхал после сна и перед сменой угрюмый Карпыч.
— Карпыч…
Старик не взглянул.
— Не обижайся, а…
Карпыч отвернулся.
Коркин переводил недоуменный взгляд с расстроенного Сани на квадратного Ивана Михайловича: почему молчат, зачем не обличают порок?
— Что за шум? — Из рубки на отдых шагал, по-стариковски шаркая тапочками, Гриша-капитан. Он все знает, все ведает — и про котлы, и про Карпыча, и про пятерку. Коркин ему напел, не за себя, за Саню беспокоясь. Суровы зоркие глаза капитана, обежали всех, цепко прощупали каждого. — Ну?