Саня притих: давно отец не обращал внимания ни на себя, ни на других — неужели переменился?
— Право же, неудобно, — маялся пришлый. — Незваный гость, говорят, хуже татарина.
— А капитан наш — татарин! — дернуло Коркина за глупый язык, и отец смешался, шагнул было обратно к трапу, да его уже убрали.
— Извините, — пробормотал отец.
— Ничего, — сдержанно ответил Гриша-капитан. — Саня!
Саня глубоко, облегченно вздохнул, взял отца крепко под локоть и повел в свою каюту, чувствуя нехороший взгляд Коркина.
Отец шагал, глядя под ноги, но, перед тем как спуститься в трюм, замедлил шаги перед узкой дверцей.
— Гляди-ка, солнышко!..
Дул ветер, накрапывало, отец мерз в легком своем пиджачке.
— Чудак, — исподлобья взглянул на небо Саня. — Какое там солнышко — тучи…
— Да нет же, Сань, во-он там, видишь желтенькое?..
Саня открыл глаза. Шумит колесо… Ночь наверху. И длинный гудок — Гриша просит у кого-то разрешения пройти. Наверное, машинка, как зовут ребята земснаряд. Немного погодя Гриша начинает ругаться злыми короткими гудками — видно, в машинке замешкались. Ага, гудят ответно! И мигает теперь отмашка — белый ночной огонек.
Качается пароход, плюхает колесо, тянет речным холодком в открытый иллюминатор. Хорошо жить на свете! И совсем здорово, когда рядом, на коркинской койке, спит самый близкий, самый родной человек. Сане не спится — скоро менять Карпыча. Одевается в рабочее, сует ноги в бутсы.
— Ты чего?
— Спи, батя, мне на вахту…
Отец садится на койке, свешивает ноги, старается разглядеть сына.
— Вахта… Слово-то какое серьезное… А ведь и я когда-то… На вахте…
— Ты не говорил, батя.
— Все некогда было…
Саня пересел на койку отца, обнял его. Отец задышал в сторону, будто выпивши. И заговорил тоже в сторону:
— Извелся я без тебя-то… День нету, два… Дед Кузьмин говорил: «Не волнуйся», а как не волноваться-то — сын ведь… Потом совсем очумел… Пусто в доме, как в гробу… Понимаешь?
— Понимаю.
— Ну, и стал я бегать, искать тебя. Узнал, что плаваешь… Что при деле… Порадовался… Прости, коль сможешь… За то…
— Да что ты, папка! Что ты! Все вот как хорошо! Спи, а? Спи, пожалуйста. Давай я тебя накрою… Вот так… Спокойной ночи…
Забухал по лестнице, споткнулся: «Шарик!» Да, жалко Шарика, пропал…
Опечаленный, выбрался под звезды, посмотрел на воду, на небо и подумал: «Папка…» И стало ему легче, стало спокойней, что пропали вечные думы-заботы, что тихо спит себе отец в его каюте, что утром вместе с сыном увидит он рассвет, вечером — закат, а коли встанет сейчас, разглядит и огоньки на берегу — такие далекие, дрожащие, аж сердце сжимается…
В рубке Гриша и Иван Михайлович — спорят о колхозах. Один за штурвалом, другой — на спасательном ящике. Саня тоже садится рядом с механиком. Он не жил в деревне, не знает колхозов и потому не ведает, кто из них прав. «Хорошие люди! — думает Саня про Гришу и Ивана Михайловича. — Все-то их волнует, за все готовы драться, как за свое, собственное». Вон как Иван Михайлович раскипятился, разорался совсем без степенности:
— Я говорю, надо любовь к земле прививать! У молодых, естественно! По-государственному думать надлежит! По-государственному! Как положено!
Гриша отвечает кратко, в лоб, точно. Саня молчит. И ему хочется, чтобы в мире было все хорошо и спокойно, чтобы не стало бедных деревень и равнодушных хозяев земли.
— Чтобы войны не было, — вслух произносит он, и ребята, притихнув, соглашаются.
— И чтобы пили меньше! — набежал на новую тему Иван Михайлович, но тут приоткрылась дверка, всунулся чубчик:
— Можно на огонек?
Отцу тоже не спится, Саня хорошо понимает его. Подвигается, теснит неколебимого Ивана Михайловича.
— Садитесь, — без особой любезности приглашает механик, и отец присаживается рядом с ним.
Ребята, остывая, молчат, и Сани понимает: не хотят при постороннем. «Посторонний», — екнуло сердце.
— А вот у нас в Коломне… — силится он оживить разговор, и тот помалу оживляется — только теперь он не такой, как раньше, а вежливый, натянутый, словно при гостях.
Иван Михайлович старается подбирать слова поученей и совсем запутывается в своих «естественно» да «понимаете ли», а Гриша вообще отделывается одной-двумя фразами. Молчит отец: да и чем ему похвастаться?
— А мой Сергей Петрович машину вот как знает! — заступается за него Саня и опускает голову — с такой ледяной вежливостью тянет Иван Михайлович свое: «Надо же-е!»