— Значит, решено: трубы ведем через Климовку? — спросил он директора, и Бабкин понял, что судьба деревеньки решена бесповоротно.
— А как же Трофим? — спросил кто-то. — Не отдаст он Климовку — вырос в ней.
— Все мы на одной земле выросли! — рассердился Громов. — На советской!
Тут директор заметил Бабкина и спросил, что случилось.
— Я насчет Пашки… — неторопливо начал было Бабкин, но Ефим Борисович перебил его:
— Слушай, может попозже зайдешь, а?
Звеньевой пожал плечами:
— Можно и попозже. Только за это время Пашку напоят, пожалуй.
— Кто?
— Заводские, — вздохнул Бабкин, и лысый представитель сумрачно обернулся к нему:
— Погоди-ка, товарищ! О чем ты? Кто этот Пашка? И кто хочет его споить?
— Есть тут один, — ответил Бабкин. — А Пашка — это мой брат. Он в завод на сборку пришел, а вы его — в хранилище и к самому лодырю приставили. А его нужно к самым хорошим людям.
— Нужно, — бормотал заводской представитель, выискивая в блокноте среди адресов и телефонов свободное местечко. — Все нужно… Как фамилия этого Пашки?
— Зачем же фамилия? — улыбнулся Бабкин. — Вон оно, хранилище, — близко, а там — Пашка. Сами спросите.
Директор и заводские переглянулись. Заводской сказал:
— Ладно, придется заехать. До свидания, товарищ!
Бабкин вернулся на поле и оглядел свое хозяйство. Гудел дизель на понтоне, текла по трубам вода, шумел над морковкой рукотворный дождик.
У хранилища вместе со всеми, очень нехотя, работал механик. Он часто взглядывал на камень, возле которого солнечно сверкало горлышко кокнутой бутылки. Осколки блестели брильянтами, а жгучую влагу впитала пыль.
— Жалко, Гриша? — посмеивались девчонки. — Только зря бегал.
Заводской представитель тоже вместе со всеми пилил, строгал, заколачивал гвозди. Увидев Бабкина, подошел.
— Братец ваш отправлен на завод, а в остальном тоже порядок.
Бабкин посмотрел на хмурого и трезвого механика, на сверкающее горлышко и улыбнулся:
— Порядок. Спасибо вам.
Солнце садилось. Уползла с поля дождевалка, роняя янтарные капли. Бабушки приготовили на завтра рукавички — после полива полезут сорняки. Бабкин записал в своем графике: «Культивация» — и собрался было домой, но тут легко подкатила гладкая Варвара. С тележки, как обычно, выставилась сперва, словно пушка, деревянная нога Трофима, а потом выбрался и он сам — обгорелый, крепкий, насупленный. Отведя Бабкина подальше, спросил, сурово глядя:
— Знаешь?
Бабкин кивнул.
— Все! — сказал Трофим. — Конец Климовке.
«Вот беда-то!» — подумал Бабкин, которому до смерти надоела здешняя тишина и давно хотелось на волю, на широкое поле, на большой народ. Однако вслух он ничего не сказал — зачем огорчать хорошего мужика.
— Вон едет, деятель! — кивнул Трофим в сторону зеленого директорского «уазика».
— Трофим Иванович! — закричал, высовываясь из машины, директор. — Погоди, поговорить надо!
Но Трофим, бурча что-то под нос, уже влезал на свою тележку. Варвара, кося глазом, ждала. Только когда хозяин уселся, она, не дожидаясь команды, мощно понесла тележку по дороге. Засверкали новенькие подковы.
— Обиделся, старый, — сказал директор и обратился к Бабкину: — А ты? Что ты думаешь? Говори прямо, товарищ начальник!
— Все правильно, — ответил звеньевой, — хоть и жалко, а нужно.
«Молодец!» — подумал директор. Он оглядел молча Мишино поле и, не усмотрев в нем ничего плохого, сразу же простился со всеми. А Бабкина отозвал в сторонку.
— Почитай-ка! — сказал Ефим Борисович, подавая ему бумажку. На ней знакомым разгонистым почерком было написано: «А Мишка-то Бабкин в рабочее время на казенном тракторе частные огороды пашет — поди, за бутылку. А бензин-то государственный, денег стоит».
— Тетка писала, — уверенно сказал звеньевой. — Раз про деньги, значит, тетка. — Он посмотрел на директора. — А зачем?
— Пахал? — спросил Ефим Борисович. — Лешачихе, что ли?
Бабкин пожал плечами:
— Пахал. Не в рабочее совсем, а в свое, в ночное, время.
— И трактор тоже твой? Собственный?
Бабкин укоризненно качнул головой и проговорил:
— А она двадцать лет на своей, что ли, ферме? На личной?