Рассвет еще не пополз по стенам крупноблочных коробок и по крышам добротных частных домов, едва засветились первые окна доярок, а Павлуня был уже во дворе. Он спешил до пробуждения гостей отгрести снег от крыльца, подмести дорожки, чтобы Вике понравилось.
Работая метлой, он улыбался, представив, как проснется красавица, выйдет на крыльцо с ясной улыбкой и словами привета.
Потом они вместе позавтракают, и он проводит гостей до автобуса. А может, уговорит Вику вернуться к Модесту, тогда Павлуня доведет все семейство до Хорошова.
Так размышлял Павлуня, шаркая метлой по двору.
Вот уже веселое солнце покатилось по крышам, забираясь все выше и выше, становясь из розового белым, подмороженным, а гости еще спали.
С граем пролетели галки. Прогудел по чугунному мосту девятичасовой поезд — окна в комнате Марьи Ивановны не оживали, напрасно Павлуня скрипел снегом, кашлял и даже раз рискнул запеть, но тут же испуганно оглянулся — не слышал ли кто.
Вика появилась на крыльце в десять. Опухшая, с помятым лицом, она недовольно спросила, какое нынче число.
Павлуня улыбнулся:
— Двенадцатое. А как дети? Спят?
Она ничего не ответила, думая о своем. На ней был все тот же чужой халат, из-под которого на ладонь торчала ночная рубашка, а ниже белели голые ноги в Павлуниных теплых туфлях.
Но не лицо и не рубашку увидел восхищенный Алексеич, а золотые волосы, что вольно лились по плечам.
— Двенадцатое? — пробормотала она, зевая и крепко потягиваясь на крылечке. — Целый день еще… Посинеешь…
— Чего? — недоуменно спросил хозяин.
Не отвечая, она брезгливо разглядывала черный сад, пустой огород и самого Павлуню: он поверх модного костюма напялил телогрейку, а на свои расчесанные волосы надел шапку — одно ухо поднято, другое опущено, как у беспородного барбоса.
В калитку влетел взмокший Женька, на бегу крича:
— Привет, мадам! Как жизнь молодая?
Парень, видно, с трудом дождался рассвета. Он переоделся, сбросил все рыбацкое, и хоть пальто да шапка сидели на нем кое-как, зато духами от Женьки несло за версту.
Он подскочил к Вике, схватил ее по-свойски за руку, затряс:
— Как здоровье бесценное? Как печень?
— Все носишься, щеночек? — усмехнулась Вика, выдергивая руку.
На это Женька без запинки ответил:
— А ты все бегаешь? Модя, что ли, выгнал?
— Меня-а-а?!
Заправщица усмехнулась да так с гордой этой усмешкой и удалилась в дом.
Женька поднялся следом, обуреваемый горячим желанием вызнать все, до последней точки. Подумав, пошел к себе и Павлуня.
Вика сидела в комнате Марьи Ивановны, равнодушно грызла сухарь. Сашка с Алешкой, босоногие, в одних трусах, кувыркались на смятой постели, бросались подушками, визжали. Над люстрой летал пух, Павлуня покосился на близнецов, но ничего не сказал.
А Вика будто не слышала шума. Не обернулась она и на звон сбитого со стола графина.
Павлуня в ладонь собрал крупные осколки, мелкие озабоченно смел веником в совок, а управившись, спросил всех:
— Чай пить будем?
Меньшие Петровы в один дружный голос ответили:
— Бу-удем!
— Сейчас! — Павлуня, как был в телогрейке и начищенных туфлях, так и побежал в магазин.
Когда он вошел туда, вся очередь сразу обернулась к нему, насторожилась.
— Здравствуйте, — сказал он женщинам, и те, никого без крика вперед не пускавшие, вдруг сделали для него исключение.
— Проходи, сосед! — пролепетала соседка Груня, никогда прежде не называвшая Пашку никак, кроме «длинный». — Проходи вперед, а то гости, поди, заждались.
И Павлуня подивился той быстроте, с какой бегут по селам новости. Виноват во всем, видно, Женькин язык.
Парень сунул продавщице деньги, начал перечислять тихим голосом при гробовом молчании женской очереди:
— Мне, это, кило конфет, халвы пачку… три пачки печенья… торт, тот вон, с грибками…
Выщелкивая на счетах лихую музыку, продавщица спросила, подмигнув:
— На сладенькое потянуло, Паша?
Он, посапывая, принимал товар, распихивая его по карманам. Только торт никуда не влезал — пришлось тащить его в руках, у всех на глазах.
Сказав очереди «спасибо», он поспешил к выходу. Его проводили долгими понимающими взглядами.
В своем доме Павлуня увидел такую картину: Женька, скинув пиджак и нацепив фартук Марьи Ивановны, шарил в кухонном столе, выгребая оттуда крупу, лук, хлеб и другие припасы. Сашка с Алешкой принимали их, складывали в кучу. Вика равнодушно смотрела издали, словно вся эта кутерьма ее не касалась. Она не спешила вылезать из затрапезного халата, не торопилась причесываться, озабоченная лишь одним: