Какой он теперь «сорт-фрукт», Вася понял сразу. На душе у Васи сделалось так скверно, как будто он только что шёл на какой-то удивительно весёлый праздник, шёл вместе с друзьями, и вдруг все ушагнули вперёд, а перед ним с треском захлопнулась дверь.
Она захлопнулась, и остался для него, для Васи, лишь вот этот квадратный оконный проёмчик с надбитым стеклом: смотреть смотри, а проходить дальше и не пробуй. Там, на празднике, и без тебя, Васёк, хорошо; там, на празднике, и без тебя, Васёк, обойдутся…
Но и в окошко почти ничего нельзя было разглядеть. Выходило оно чуть в сторону от хоккейной площадки на белые кусты, на утоптанную дорожку, на белеющий в сумерках школьный сад, и Вася не столько видел, сколько слышал, что там, на площадке, происходило.
А там, как всегда, орали, визжали, галдели, хлопали в ладоши ребятишки. Там заливался судейский свисток, хлестали по сосновым бортам крепкие удары шайбы, звенели на виражах коньки. Оттуда, как всегда, бил на все четыре стороны радостный электрический свет. И только одно там было не как всегда. Всё это ликующее, всё это светло-шумное празднество проходило теперь без Васи Иванова. И от этого Васе было ещё нестерпимей, ещё тошней.
Он уж думал, что так навсегда и останется запасным, но тренер был хотя и суров, но справедлив: наказал Васю на одну лишь игру. Простил тогда Васю и Николушка. Тем более, что в матче-то с тридцать третьей школой Николушка сыграл превосходно.
А Вася с той поры и хвастаться зарёкся, и тренироваться стал ещё старательней, и вот из-за этого старания ни разу в зоологическом парке и не побывал.
3
Теперь же в зоопарк Васю вела, можно сказать, сама судьба.
Судьбой этой был толстенький, прыткий, пыхтящий на ходу, как паровоз, Чашкин.
Перебежав ещё один неведомый ни Васе, ни Петру Петровичу сугробный переулок, миновав ещё одну арку и ещё один тёмный двор, он вдруг выскочил сам, а за ним и его попутчики на весеннюю улицу. Обегая прохожих, повернули туда, повернули сюда, и вот — ворота зоопарка, фанерная будочка.
Из будочки выглянула рыжая контролёрша в сиреневой фетровой шляпке:
— Прошу-у билетики…
— Это со мной! — бросил ей Чашкин, опять махнул Петру Петровичу и Васе, чтобы не задерживались, и запетлял теперь в толпе меж длинных вольер, построенных тут в солнечном затишке под огромными липами.
На самых макушках лип, под самой синью неба в тонком прутье возились, горланили, делили меж собой прошлогодние гнёзда вольные грачи. А у вольер внизу гомонила тоже, но чуть поспокойней, гуляющая публика. Больше всех тут было ребятишек. И больше всего их толпилось у бассейна, возле байкальской нерпы Нюрки.
Не могли ни в какое сравнение с Нюркой идти ни белки, которые, задрав пушистые хвосты, лихо накручивали деревянные меленки-колёса, ни поразительно жирный, с полосатой потешной мордой барсук, ни два развесёлых, кувыркающихся через голову тибетских медвежонка.
Вася даже про лошадку на миг забыл и сам прилип к парапету бассейна, уставился на Нюрку.
А она там — стремительная, вёрткая, чёрно-блестящая — то уходила в прозрачной воде к самому дну, то, плавно и красиво изогнувшись, абсолютно бесшумно, без единого всплеска выставляла к зрителям из воды странно-синеглазую усатую голову.
И тогда кто-нибудь из ребят с бетонной, не очень высокой стенки кричал:
— Нюра, пас! — и швырял в бассейн заранее приготовленный оранжевый целлулоидный мячик.
Нюрка почти на лету ловила его крепким носом, и — плюх! банг! — упругий мячик взвился — и вот уже снова лежал у самых ребячьих ног.
— Пас! — кричали снова ребятишки и снова швыряли Нюрке мячики.
Банг! Банг! — опять взлетали они, ребятишки хохотали, довольная Нюрка повёртывалась кверху гладеньким брюхом, сама себе, как в ладоши, хлопала мокрыми ластами.
— Вот так провора! — захлопал было и Вася, да вдруг почувствовал, что остался в толпе один, что прыткий Чашкин и быстроходный Пётр Петрович ушагали далеко вперёд, и припустил за ними следом.
Настиг он их возле нешироких, с прочною оградой загонов.
В одном загоне Вася тут же увидел горбоносого надменного верблюда, который что-то медленно жевал и который глянул на Васю так по-барски, с таким пренебрежением, что Вася в свою очередь не выдержал, сказал ему ехидненько: «Хо-хо!» Сказал скороговоркой и, в общем-то, не вслух, а про себя, так, чтобы верблюд, конечно, не расслышал.