«Что это со мной?— удивился Эраст Георгиевич, чувствуя странное, непонятное смятение и стыдясь его перед самим собой. — Да он... Да ему-то, завхозу Вдовицыну, и правда, какое дело?.. Этого еще не хватало!..»
— Вы полагаете, что тут не одно баловство?..— переспросил он, стремясь придать своему голосу оттенок иронии.
Но, вероятно, читатель знает по собственному опыту, что любая, даже самая очевидная чепуха, самая невозможная глупость, но произнесенная неколебимо-уверенным тоном, заставляет нас внезапно усомниться в том, что это только глупость, только чепуха, заставляет заподозрить: а вдруг и в самом деле тут что-то есть?.. Так, по крайней мере, произошло с Эрастом Георгиевичем.
«А может быть, он в чем-то и прав?..»— подумал Эраст Георгиевич и, отчасти чтобы не встречаться с Вдовицыным взглядом, снова потянулся к портрету.
— Но почему бы... Вы присядьте, Евгений Александрович... Но почему бы не предположить, что это все-таки просто-напросто шалость?.. Обыкновенная детская шалость?.. Нехорошая, глупая, вполне с вами согласен, однако все-таки шалость, не больше?..
Он в глубине души надеялся, что Вдовицын ответит ему чем-нибудь вроде «слишком вы доверчивый человек, Эраст Георгиевич», и в этих словах будет заключаться скорее восторг, чем осуждение, или, по крайности, осуждение, но смешанное с восторгом. Однако Вдовицын был далек от нюансов интеллигентной, артистической натуры Эраста Георгиевича.
— Так,— сказал он, прободая насквозь Эраста Георгиевича голубым взглядом,— значит, шалость... После статьи в газете, после торжественной линейки, после того, как портрет двадцать четыре на тридцать шесть вывешивается на стенде, для общего примера, после всего этого, значит, просто баловство, шалость?.. Многое бы я, как говорится, дал, чтобы найти этого шалуна...
Тут Эраст Георгиевич ощутил, что дело принимает вполне серьезный оборот, что завхоз Вдовицын вовсе не шутит, что сейчас наступила та самая минута, когда совершенно необходимо приказать Евгению Александровичу убраться из кабинета и с надлежащим рвением приступить к исполнению своих непосредственных обязанностей, то есть блюсти чистоту в классах и обеспечивать технический состав ветошкой для устранения пыли.
И мы совершенно убеждены, что Эраст Георгиевич так именно бы и поступил. Однако ему тут же вспомнилась до сих пор какая-то странная, непроясненная история с телепатией в 9 «Б», вспомнилось негодование Теренции Павловны, вспомнилось свое заступничество, вспомнилось многое другое, вплоть до того, как на школьном вечере он отплясывал перед ошеломленными учениками лезгинку-кабардинку... Вот она, благодарность, подумал он, глядя на изувеченный портрет.
— Чего же вы хотите?..— сказал он и, тоскуя, посмотрел на Вдовицына.
— Не я,— с нажимом поправил его Вдовицын.— Я, извините, всего-навсего завхоз, и не мое это дело... Я разве что посоветовать могу...
— Отчего же,— испытывая страшную неловкость, проговорил Эраст Георгиевич,— я ничьими советами не пренебрегаю. Была бы польза...
— Польза будет, если спуска не давать, а то ведь одна сплошная безнаказанность!..
Эраст Георгиевич поморщился.
— Да ведь как его найти, этого... шалуна?.. В школе полторы тысячи учеников, и подозревать каждого... Ведь это, согласитесь, Евгений Александрович, нехорошо... Это унижает... Стоит ли игра свеч?..
— Игра?..
— Ну, допустим, не игра... Но лично я не мастер на такие штуки.
— А вы это мне предоставьте,— сказал Вдовицын, и тут же развил во всех утонченных подробностях свою гибкую, пружинистую мысль, как если бы в сложенном портативном виде носил ее постоянно, до случая, при себе.
— И все же как-то неловко вышло,— подумал Эраст Георгиевич, когда за Вдовицыным закрылась дверь.— Ведь он все таки всего-навсего завхоз, это верно... Хотя и учителям поручать — тоже как-то неловко, да и кто возьмется?.. Пожалуй, так даже удобнее.
На другой день учителям предложено было в письменной форме представить имена учащихся, которые во время третьего урока были удалены с занятий из-за плохого поведения, а также отпущены по естественной надобности из класса. Таких учащихся набралось около тридцати. Все они поочередно были приглашены к Евгению Александровичу, который на период следствия получил в распоряжение кабинет, расположенный рядом с кабинетом директора. Проверка обнаружила у вызванных восемнадцать шариковых ручек, при этом четыре на них оказались заряжены черной пастой. Из четырех двое отпали по тем соображениям, что один окапался сыном начальника районного отделения милиции,а второй — отличницей, безупречной девочкой из 8 «Г». Оставались: первоклассник Петя Бобошкин, по виду и поведению отчаянный сорванец, к тому же рыжеволосый до какого-то скандального оттенка, и пятиклассник Сергей Щеглов, тихий, угрюмый парнишка с очками в круглой черной оправе, которая хотя и сообщала ему, в согласии с фамилией, нечто птичье, но еще не служила уликой. Оба отрицали свою вину. Евгений Александрович не исключал версии о том, что преступление мог совершить Бобошкин, однако интуиция нацеливала его на угрюмого Щеглова: какое-то упругое сопротивление ощущалось в его отрывистых ответах, во взгляде исподлобья и не по возрасту двусмысленной усмешке на неохотно разжимаемых тонких губах.