И Женя ответил, что нет, во всяком случае так он считает.
Женя сказал, что в школе за последнее время появилась Ложь, и вот, в целях борьбы с ней, с этой Ложью, он намерен... И он стал обстоятельно развивать свою идею на счет поля правды, опираясь на данные современной пауки и некоторые свои собственные догадки и соображения.
Но Эраст Георгиевич, не вникая в эти соображения, спросил, о какой лжи он говорит, что и кого он имеет в виду.
И тут Жене изменила его прямота. Упомяни он о десятом «А» или, допустим, о Корабельникове — это могло бы сойти за донос, жалобу, во всяком случае — за какое-то мелкое, мстительное чувство... И он сказал, что ему не хотелось бы приводить конкретные факты, но, добавил он, некоторые из них и самому Эрасту Георгиевичу, вероятно, известны...
Эраст Георгиевич почувствовал внезапное смятение. Он пошелестел календарем, выдвинул и снова задвинул два-три ящика письменного стола.
— Странно,— сказал он,— странно... Не знаю, никак не пойму, о чем, о каких фактах ты говоришь...
«Да ведь это же бред... Явный бред!..— подумал он.— Но я, кажется, и сам поддаюсь... А впрочем, ему что-то, возможно, известно... Ведь Гончарова...»
Однако быстрота и сила ума в сочетании с проницательностью, которую Эраст Георгиевич проявил в эпизоде с Ритой Гончаровой, не подвела его и на этот раз. И когда Женя Горожанкин, поблагодарив его, вышел, Эраст Георгиевич с торжеством сказал себе, что переиграл этого мальчишку!..
И тем не менее страх — смутный, странный, неопределенный — как бы просочился в кабинет, неведомо из каких щелей... Он сделался как бы примесью самого воздуха — бесцветный, безвкусный и ядовитый, наподобие кухонного газа... Эраст Георгиевич ощущал, как мало-помалу его начинает подташнивать, начинает туманиться в голове...
Он откинулся на спинку стула. Он попытался думать о чем-нибудь другом, об Эксперименте, о Дне Итогов... Он прикрыл глаза...
Долго ли так просидел Эраст Георгиевич, он не знал.
Он услышал вдруг мягкое, осторожное покашливание, поднял голову — и увидел Рюрикова.
— Я ждал, пока вы проснетесь сами,— сказал Андрей Владимирович.— Но я... Я решил вас разбудить...
Рюриков стоял посреди кабинета, щуплый, маленький с огромным, тяжелым портфелем, от которого плечи его перекосились и обвисли. Но что-то было такое в его напряженной фигурке, что Эраст Георгиевич вздрогнул.
— Пожалуй, я и в самом деле задремал,— произнес он растерянно.
— Пожалуй,— сказал Рюриков.
Голос его был отрывист, выпуклые стекла очков в роговой оправе отливали сталью.
— Да,— повторил он,— я пришел вас разбудить, Эраст Георгиевич...
И он сел, но не в кресло, указанное Эрастом Георгиевичем, а на стул, и положил портфель, но не к себе на колени, а на директорский стол, звякнув при этом о полированную крышку металлическими уголками.
Все это означало, что он пришел для долгого и отнюдь не обычного разговора...
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ,
в которой Таня Ларионова постигает некоторые подлинные ценности жизни
Ну, а Таня?.. А что же тем временем Таня Ларионова, злополучная виновница всех описанных тревог и смятений?..
Ах, как было бы соблазнительно — изобразить дальнейшее восхождение Тани Ларионовой по мраморным ступеням славы — и, в обратной пропорции, ее нравственное падение, моральную гибель и т. п. Тем более, что, как заметил читатель,— мы имеем в виду ее объяснение с Женей Горожанкиным,— в Танино сердце уже закрался холод, закралось мертвящее отчаяние, закралось неверие в человеческое благородство— все, что положено для назревающей драмы... Но как быть, если жизнь богата парадоксами? Если в жизни случаются самые неожиданные парадоксы?.. И не они ли, не парадоксы ли, случается, ее украшают?..
И однако, поверит ли нам читатель, когда мы скажем, что Таня Ларионова... Да, что Таня Ларионова, находясь в самом центре, в самой воронке водоворота, среди кипящих, душераздирающих страстей, которыми клокочет школа 13 — а то ли еще будет!— что Таня Ларионова, на самом гребне, в самом головокружащем своем зените обрела .вдруг неизведанную тишину и покой?.. Что после мучительных сомнений, безвыходности, тупика, в разладе с собой, с друзьями, с целым миром — она испытала вдруг редкостное состояние, именуемое счастьем, и радость великого прозрения коснулась ее... И что причиной всему этому оказался Бобошкин... Да, тот самый, тот самый Петя Бобошкин, которому, видно, суждено появляться в самые критические мгновения Таниной жизни!..
Но читатель давно убедился, что мы против дурной занимательности, против избитого приема — загадывать загадки там, где можно их избежать. Ведь иначе мы преподнесли бы и всю Танину историю как сплошную загадку — стоило нам опустить первую главу... Какое искушение!.. И только в конце... Однако, повествуя о лжи, мы прибегаем лишь к честным приемам.