Он был лишь глупой птицей, но служанка поверила, что её предложение принято. Она бросилась домой, собрала все свои сбережения до последней монетки и побежала назад. Увы, когда, запыхавшись, она примчалась на улицу Снов, старик с зеркалом исчез, а на углу стоял давешний одноногий шарманщик. Завидев служанку, он ухмыльнулся в усы и заиграл "Прекрасную Катарину".
Прохожие сказали убитой горем девушке, что старик погрузил свой нехитрый скарб в возок и уехал из города. С тех пор в Париже её больше не видели…
Молодой поэт много дней не выходил из своей квартиры. Сначала он плакал от разочарования и заглушал боль вином, потом силился припомнить стихотворения, которые сочинил для служанки. Ему удалось восстановить некоторые, и он написал много новых, не гениальных уже, но очень и очень хороших — вдохновение вернулось к нему. Эти стихи он напечатал в сборнике под названием "Обманчивая красота" и вскоре сделался знаменит. Вслед за славой пришло богатство. Через пару лет поэт женился на приятной девушке из хорошей семьи и поселился с ней в живописном пригороде.
А служанка, говорят, нагнала-таки старика с попугаем. Жители городка со странным названием Дернье Миракль видели, как женщина с обезображенным лицом, вся в дорожной пыли, обратилась к седому ездоку, правившему крохотным возком, моля вернуть ей утраченное счастье. Тот не ответил, и никто после не мог сказать, куда делась женщина. Только местный старьёвщик, слывший большим чудаком, уверял, будто, заглянув в зеркало, которое вёз с собой загадочный немой, он вместо своего отражения с изумлением прозрел в мутном серебряном омуте два прекрасных молодых лица — мужское и девичье, — влюблённо глядящих друг на друга.
__________
ВОДЯНАЯ БАБА
Закат догорал, у горизонта слабо тлели отсветы поблёкшего зарева. Дунин любил это время перед схождением ночи, когда воздух ещё прозрачен, в вышине разлиты причудливые краски – от бледной, чуть желтоватой зелени до лиловой синевы, все звуки и запахи кажутся острее, а в легком ветерке, несущем душистый жар опалённых дневным зноем трав, сквозят первые струйки вечерней прохлады. Он полулежал на боку, подперев кулаком щёку, и следил, как взмывают над костром и меркнут в сумерках искры, превращаясь в невидимые глазу пылинки золы, как вьётся над тонким пологом дыма неутомимая мошкара. Трещали поленья, тихо вздыхала степь, пели цикады, сонно фыркали лошади, и жизнь казалась привольной, бесконечной, как небесная даль.
Антоша, должно быть, чувствовал то же самое. Он откинулся навзничь, заложил руки за голову и, глядя на пятнышки звёзд, проступающие среди редких волокнистых облаков, шумно вздохнул всей грудью:
– Господи, хорошо-то как!
Плюгавый пастух Ермолай, сидя спиной ко входу в шалаш, помешивал в котелке крупяную похлебку и рассказывал Антоше старые семейные предания. Про Долдона и дочку кузнеца красавицу Лукерью, про Лошадника и цыгана-конокрада, про Бычка и проклятый клад, про Хромого Барина и его соседа, отставного генерала, который едва не отсудил себе этот выгон и чернеющий в отдалении Чёртов лесок, и про генеральшу, летавшую ночами на помеле. Дунин слушал и уносился мыслями в детство. Какими дивными, загадочными и страшными казались им с братом и эти истории, и кустистые заросли вокруг заброшенной беседки, и тёмные чуланы в старом родовом доме, и комната матери, в которую, будто в святилище, дозволялось входить только по праздникам, и одичалая тёмная окраина сада, не говоря уже про Чёртов лесок с Ведьминым озерцом, служившим, по уверениям дворовых, приютом всякой нечисти.
У каждого хозяина Дунинской усадьбы было своё прозвище. Последнего, Аркадия Михайловича, Антошиного деда, в последние годы звали Шатуном. Он вставал до рассвета и шёл слоняться по деревне, забредал во дворы, заглядывал в окна, подолгу стоял у околицы, смотря вдаль… "Как-то меня назовут, – подумал вдруг Дунин с непонятной тревогой. – Я тут безвылазно уже три года и до сих пор не нажил имени. Нет во мне, что ли, никакой особой приметы?"
– Прадеда вашего, барчук, – говорил Ермолай Антоше, – нарекли за буйный нрав Диким Барином. Двух жён в могилу свёл. Как из усадьбы выезжал, девки да бабы, кто помоложе, в подпол прятались. Коли с охотой скакал, мог в угаре все нивы вытоптать, а уж сколько гусей и уток подавил – не счесть. Раз с пьяного глазу устроил пальбу по деревенскому стаду. Пастушонку дробиной по уху чиркнуло. Мужики тогда хотели идти усадьбу жечь, да побоялись. Больно лют был дед ваш, – Ермолай из-под рваного засаленного картуза блеснул глазом на Дунина, – на расправу. Порол сам, своей рукой, и не раз запарывал до смерти. Силён был, что твой медведь. Деду моему, Архипке, глаз выбил.