Дед потом рад был, что дёшево отделался. Дикий Барин, как очухался, хотел его собаками травить. Но видит – глаз у малого вытек, рукой махнул: "Бог с тобой, дурень". Прыти-то у него после этого случая поубавилось. Ходит весь смурной и, как ни глянешь, капает у него то с волос, то с одёжи. С той поры прозвали его Мокрым Барином.
А он год походил, другой, потом ушёл и не воротился. Выловили его в Ведьмином озерце. Знать, телом он от водяной бабы вырвался, а душу она не отпустила. И тянула к себе, звала, покуда сам не явился.
Кулеш был давно съеден, костерок, догорая, вяло тлел. Чёрно-синяя, густая ночь поглотила табун, и шалаш, и Чёртов лесок. Глядели с небосвода льдистые глаза созвездий, и полная луна, большая, сочная, розовая, висела меж ними, словно царица.
– А не пойти ли нам поискать водяную бабу, – предложил Антоша мечтательно.
– Господь с вами, барчук, – неподдельно испугался Ермолай.
Антоша засмеялся.
– Как же здорово у вас в Дунино! Если бы отец мой с дедом не рассорились, рос бы я тут, как вы, Сергей Аркадьевич…
– Дядя Сергей, – неуклюже поправил Дунин. – Мы же договорились.
Антоше оставался год в гимназии, потом надо было ехать в университет, и бог знает, когда удалось бы выбраться в далёкое Дунино, а ему так хотелось поглядеть на родовое гнездо! Две недели жил он в усадьбе, ходил по пятам, как щенок, шарил кругом восторженными глазами, жадно вбирая в себя деревенскую жизнь, природу.
– Дядя Сергей, – повторил Антоша, и Дунин, пряча загоревшееся от смущения лицо, сделал вид, что тянется за стеблем мятлика. Оборвал и бросил. Антоша сел, обхватив руками колени. Ему надо было выговориться: – Мы, пока папа место не получил, жили в подвальной каморке у старухи Ермачихи. Солнце к нам краешком заглядывало на полчаса-час, не больше. Окно было высоко, лучик ложился на подоконник, заползал на стену. Я маленький был, но помню, как становился на цыпочки и всё тянулся, тянулся… А тут такой простор, такое небо. И солнца сколько угодно, и ветра. И всё это могло быть моим! – выплеснул он наконец давнюю мальчишескую обиду.
– Будет ещё, – заверил Дунин, в который раз поймав себя на мысли: "А ведь у меня мог быть такой сын".
– Да я не о том, дядя Сергей! – горячо воскликнул Антоша. – Я мог бы расти здесь – если бы они не рассорились. И рассорились-то из-за ерунды. Из-за ерунды!
– Ну, не скажите, барчук, – вмешался рассудительный Ермолай. – Женитьба против родительской воли – это вовсе даже не ерунда.
– Так ведь он не на папуаске женился – на девушке из приличной семьи, на дворянке между прочим, хотя это и неважно. А что небогата, так дед сам… Папа говорил, он бабушку любил без памяти. Молился на её портрет, будто на святой образ. Двенадцать лет молился…
– Ну, двенадцать лет срок долгий, – сказал Ермолай. – А старый барин горяч был. И ваш батюшка, Петр Аркадьевич, весь в него удался. Нашла коса на камень.
Дунин помнил: когда родился Антоша, брат прислал отцу примирительное письмо, приглашал на крестины. Отец разволновался, слезу пустил, но следом впал в гнев и даже ответа писать не стал, сколько ни уговаривали. Пётр ему этого не простил, вестей о себе больше не подавал и на похороны не поехал. После отцовской смерти за все три года ни разу не показался в усадьбе. Этим летом совсем было собрался, но в последний момент раздумал. Антошу отпустил, а сам остался дома.
Разговор угас. Воздух сделался зябким. Ермолай выкурил ещё цигарку и заполз в шалаш. Антоша лёг спать снаружи. Завернулся в плед и вскоре уже мирно посапывал в темноте.
А Дунин всё сидел, подняв воротник куртки, глядел на тлеющие угли, на сытую довольную луну. Потом тихо поднялся и сквозь пропитанную свежестью ночь зашагал к лесу, смутно чернеющему в лунном сиянии. Иногда ему слышался тихий переливчатый смех, и он останавливался, закрывал глаза и стоял так минуту или две, пока сбившееся с ритма сердце не начинало опять стучать ровно.
У опушки, под покровом глухих теней, которые отбрасывал первый ряд деревьев, Дунин застыл, обняв берёзу и прижавшись щекой к коре. "Бог мой, зачем я здесь? – спросил он себя. – Что я делаю?" Хотел повернуть назад, но уха коснулось эхо далёкого оклика: "Се-рё-жень-ка-а-а", и краем глаза уловил он просверк во мраке.
– Кто тут?
В ответ долетел из чащи отзвук женского голоса, мелькнула среди деревьев озаренная смутным блеском фигура. Дунин бросился за ней, не разбирая дороги, оступаясь, натыкаясь на ветви, рискуя свалиться в овраг. Ноги вязли в траве, цеплялись за выпирающие корни, в ноздри бил сырой прелый дух, а впереди путеводным огнём скользил сотканный из жемчужного мерцания грациозный силуэт.