Дунин споткнулся и упал. Вскинул голову: сквозь паутину чёрных ветвей пробивался лунный свет, но призрака, подарившего ему сумасшедшую надежду, завлекшего среди ночи в лесные дебри, не осталось и тени.
– Стой! Где ты? Покажись! – закричал он, поднимаясь на ноги.
В тот день на ней было простое светлое платьишко, надетое поутру, когда на дворе сияло солнце и парило в предчувствии грозы. К полудню грянул ливень. Она любила гулять после дождя – все это знали. Едва стих перестук капель, выскочила из дому в калошах на босу ногу, накинув на плечи только лёгкий голубой платочек. Воздух остыл, её загорелые обнаженные руки покрылись гусиной кожей, кончик носа посинел. "Мне холодно, – шептала она. – Серёженька, любимый! Обними меня, согрей".
Он прижимал к себе гибкое тело, зарывался лицом в гущу атласных волос, пахнувших дождём, ромашкой и отчего-то дымом. "Я решилась, Серёженька. Давай уедем. Завтра на поезд и прочь, прочь!" – "Куда же мы поедем?"– "Куда угодно… Я не шучу. Ты будешь давать уроки, я – шить, как-нибудь проживём". У Дунина стеснило грудь: "Я не могу так поступить с ним. Это подло. Он же мне отец". Тонкие, острые, как льдинки, пальцы впились ему в плечи: "Подло, говоришь? А вот так, тайком, не подло? Так – ты можешь?" Она порывисто обвила руками его шею: "Я больше не выдержу, милый! Когда он касается меня, мне хочется умереть! Увези меня, не то правда умру". – "Зачем же ты шла за него? – не удержался от попрека Дунин. – Он же для тебя старик". – "А куда мне было идти, сироте, бесприданнице? Лучше в жёны, чем в содержанки. Ах, Серёженька, почему первым встретился мне он, почему не ты?.."
Дунин касался замёрзших губ, целовал дрожащие ресницы в крапинках солёной влаги. А потом со всех ног бежал кружным путем, чтобы, опередив её, явиться домой с другой стороны, – полный решимости пожертвовать своим будущим, отказаться от семьи, от образования, от наследства ради любви, как отказался брат.
Когда она вошла, скинув у дверей мокрые калоши и мелко ступая босыми ножками, сизая от холода, отец метнулся навстречу. Суетясь и близоруко щурясь, он по-стариковски причитал: "Любушка, что же ты налегке в такую погоду? Простудишься, заболеешь…"
Дунин ускользнул к себе, упал на кровать и проплакал половину ночи. Счастье – это не для него. Не для них с Любой.
До зари он ушёл на станцию, чтобы успеть к утреннему поезду. Трясся под перестук колёс в бешено мчащемся вагоне, припав лбом к стеклу и крепко зажмурившись. Убегая от неё, от своего невозможного, запретного чувства, которое грозило погубить сразу три жизни – Любину, отцовскую и его собственную. А через два дня, когда пришло страшное известие, так же ехал обратно, невидящими глазами глядя на бесконечный горизонт с прочерками редких перелесков. Грудь распирало страхом и болью, ум отказывался верить. Она ушла из дома в том же платьице и платочке, что были на ней при их последнем свидании. Тетя Варя запомнила это хорошо, потому что на улице было промозгло и ветрено, и Люба явно оделась не по погоде. Платка на ней не нашли. Должно быть, обронила где-то или снесло под коряги…
Дунин выбрался на берег озера – и она ждала его там, парила над ртутно блестящей гладью в нескольких шагах от берега. Вся в струящемся молочном сиянии, даже знакомый платок в поднятой руке играл перламутром.
– Серёженька, любимый… Согрей меня… Мне холодно, – тихо, жалобно прозвучал голос, которого он не слышал двадцать лет.
– Я иду, сейчас! – Дунин с разбегу ворвался в воду, зашёл по колено, по пояс и сомкнул руки вокруг призрачной фигуры, почти уверенный, что обнимет пустоту.
Но пальцы ощутили влажную живую плоть.
– Любочка, боже мой! – Дунин притянул её к себе. – Идём, идём скорее!
Она прильнула к его груди, позволяя увлечь себя к берегу, но вдруг заупрямилась.
– Нет… Холодный… Такой холодный… – простонала она, в муке откидываясь назад. – Ты никогда не любил меня…
– Нет, что ты, неправда! – закричал он, чувствуя, как она ускользает из объятий.
– Не любил… – рыдал призрак, отступая в озеро. – Холодный… Мне холодно…
Дунин пытался её удержать, а она, пятясь, тянула его за собой на глубину. Вдруг рванулась, как сильная, норовистая рыбина, бросилась спиной в воду.
Опора ушла из-под ног, и Дунина накрыло с головой. Где верх, где низ, он не понимал, барахтался, молотя руками и ногами, пока грудь не взорвалась огнём. Искры брызнули из глаз, удар сотряс тело, и всё пропало.
Очнулся он на берегу. Брезжило утро. Над водой облаком висел туман. Озеро было тихо и пустынно. "Неужели мне всё привиделось?" Он рывком сел. Пульс частыми толчками бился в висках, холод пробирал до самого нутра, ныли затылок и спина. Правую руку свело от болезненной натуги.