Раньше мне казалось, Земля вся одинаковая, скучная — дома врастают в почву, не ходят, не летают, не трансформируются, и даже цвет мало какие менять обучены. Мозги вывихнешь, пока десять отличий найдёшь. Но как мы на Оренбургскую свернули, я сразу почуял: настроение другое. Постройки стоят мощно, кряжисто, мышцы литые надув, будто земная твердь ими держится. Небо над головой без края — взлететь охота. Не зря у них тут музей Гагарина, первого человека, который оторвался от Земли…
Я всё думал, чего ради Катя раннюю космическую эру выбрала. Тут меня и осенило. Чтобы хрупкость жизни показать. Земля же тогда единственным человеческим миром была. Смерть с жизнью, как сиамские близнецы, срастались, и одна не могла без другой. Так, наверное.
Поперёк Оренбургской Шлиссельбургская улица шла. Вскарабкались мы на верхушку крепости — ветер солёный до костей пробирает, море плещется, чайки кричат, павой проходит мимо круизный лайнер… А с щербатой стены — прямо в Питсбург. Будто мы во времени вперед прыгнули: огни кругом, небоскрёбы. И тираннозавр из музея естественной истории Карнеги торчит на перекрёстке с улицей Гамбургской…
— Ну, Тай, в каком из Бургов вам больше всего хочется побывать? — птичкой прощебетала Катя. И одета была, как пичужка тропическая — ярко, легко.
Это моя привилегия — выбрать город для детального осмотра. Никто ведь не рассчитывал, что я отвалю тыщу эргов только за то, чтобы быть рядом с Катей во плоти, вдыхать травяной запах её волос, смотреть, как трепещут белёсые ресницы, как дрожит жилка на виске, и знать, что всё это на самом деле...
Клоп старался, нашёптывал: Зальцбург с Гамбургом древнее, Санкт-Петербург шикарнее, Йоханнесбург экзотичнее… Но мне-то хотелось увидеть Катин родной город, от которого вся затея с Бургом пошла. И я сказал:
— Екатеринбург.
— Отличный выбор, — её губы сложились в улыбку, но взгляд стал пристальным, острым, и вся разница между нами, в годах и опыте, отразилась в этом взгляде.
Я толкнул дверь ближайшего дома и первым выскочил на широкий проспект.
Город как город. Дома — коробки серые, машины гудят стаей злобных жуков, гусеницы железные, трамваи, с грохотом ползут по рельсам. Деревья, трава, лужи, как везде, а всё какое-то… родное что ли. И светом залито. От него на лице и внутри тепло. Прохожие, улицы, фонари — в солнечном ореоле, воздух, будто золотой пыльцой спрыснут. В куполе Храма на крови отражаются облака, в водах городского пруда — угловатые застеклённые высотки.
Прогулялись мы по литературному кварталу, по Харитоновскому парку с ротондой, к театру юного зрителя вышли. Город нам открылся, как невеста на смотринах, у меня аж ком в горле встал. Я глядел и чувствовал, что Земля мой дом, и делил с Катей её теперешнее счастье, и глубоко запрятанную горечь, и жгучую ностальгию… Я не знал, откуда эти чувства взялись, и почему они так сильны — то ли правда её проект лучше всех, то ли у меня сердце сейчас нараспашку и ловит, как антенна, каждую вибрацию Катиной души. Но и из трёхсот виртуальных захребетников за четыре часа ни один не отключился. Приворожила она их, что ли?
Даже когда всё кончилось, и Бург растаял, оставшись только в нашей памяти, они не спешили восвояси. Каждый благодарил, выражал восхищение. А я ждал, ждал, пока не погаснет последний огонёк, означающий чужое присутствие, и, когда Катя вопросительно повернулась ко мне, наконец выплеснул то, что носил в гортани всё это время, как ангину:
— Катя, вы не поужинаете со мной вечером?
Ясно, что я для неё пацан, сопляк безмозглый, но бывает же, что зрелые женщины заводят интрижки с молодыми. Может, хоть ненадолго, а там чем чёрт не шутит... Я дышать перестал, а она улыбнулась:
— Конечно, Тай, с удовольствием.
Кафе я выбрал не какое попало — наверху, под куполом экспо-комплекса, где Бетельгейзе заливает горизонт бело-синим заревом. Сели мы у окна. Катя свой наряд колибри на песочно-коричневое платье сменила. Поблёкла как-то, увяла, но у меня сердце только сильнее забилось — от жалости и нежности. Я ж понимал, что для неё "Бург" значит. И чтобы подбодрить, соловьём залился: проект, говорю, у вас самый-самый, до того сопереживать заставляет…
— Сопереживать… — эхом отозвалась она.
По лбу себя пальчиком постучала, и в воздухе между нами зажёгся символ эмпатического эмулятора.