В голову ему пришла гениальная идея. Он не только восстановит высокий стиль, но и укрепит свое превосходство. Пусть сначала разразится скандал. ВИЛЛИ БОШЕ ПЫТАЕТСЯ
ПРИБЕГНУТЬ К УСЛУГАМ ПРОФЕССИОНАЛЬНЫХ УБИЙЦ И С ЭТОЙ ЦЕЛЬЮ ОБРАЩАЕТСЯ… К ДВУМ ЖУРНАЛИСТАМ! Газеты взахлеб муссируют шокирующую новость. Потрясающая реклама.
И в этот момент Вилли объявляет о своем намерении СНЯТЬ ФИЛЬМ НА ЭТУ ТЕМУ. Всем сразу становится ясно: ЭТО БЫЛ РЕКЛАМНЫЙ ТРЮК. Со всех сторон раздаются ахи и охи! Весь Голливуд восхищен. Чертов Вилли Боше, никто лучше него не может запустить новый фильм.
Он засмеялся. Дышать становилось легче. Все это с самого начала было рекламным трюком. Энн выступала в роли сообщницы так же, как и другое действующее лицо — французская звезда, участник движения Сопротивления. Реклама прежде всего. Было бы любопытно взглянуть на лица журналистов, которых провели, как воробьев на мякине, использовали как туалетную бумагу. Это апофеоз Вилли.
У него еще были сомнения относительно развязки фильма. Напрашивалось юмористическое решение, как раз в его стиле. Счастливый конец, любовь спасена — без ущерба для качества. В конце фильма Сопрано настолько покорен зрелищем любви, постоянно стоящей у него перед глазами, что решает убить не любовника, а мужа, не забыв при этом забрать его деньги, разумеется. Сделав дело, он скрывается вместе со своим другом; звучит музыка Дмитрия Темкина. Затемнение. Все устраивается должным образом. Энн выходит замуж за человека, которого любит. Гарантье является свидетелем ее счастья, счастья, которого он всегда желал ей в глубине души. Несколько слов о несчастном Вилли и финальная картинка: Вилли лежит среди камней, обретя наконец долгожданный покой. Он тоже счастлив, потому что любовь в конце концов все-таки восторжествовала.
Вилли смеялся и рыдал, — что одно и то же, — и это было лучшим доказательством качества фильма.
В воздухе пахло драпировкой, плесенью, странной смесью запахов кухни, румян и пудры. Это был запах реальности, мерзкой старой потаскухи. Если бы он сам выбирал актеров, то придал бы реальности облик старой сифилитички, черты которой — твердые, жестокие, безжалостные — не смог бы скрыть никакой макияж. Он попытался ослабить ее хватку на своей шее.
Вилли прислушивался, но выстрелы среди холмов ничего бы не доказали: это мог быть одинокий охотник, и все. Эти два типа вовсе не были убийцами. Они были журналистами.
«Получится замечательный фильм, — думал он. — Мое великое возвращение в Голливуд».
Но, несмотря на все усилия, ему не удавалось окончательно выстроить сюжет. Фактура ускользала. Она никак не укладывалась в рамки развития интриги.
Больше всего проблем возникало с образом Сопрано. Простота и безыскусность делали его удивительно реальным. Ужасное ощущение подлинности. Он прохрапел всю ночь рядом с бароном, с которым никогда не разлучался. Ближе к полудню он приготовил яичницу — глазунью и открыл коробку сардин. Фу, как вульгарно, банально, жалко. Никакого стиля, ни следа иронии. Он получил деньги и, поплевывая на пальцы, тщательно пересчитал их. В своей белой шляпе и чересчур широких брюках он выглядел настоящим. К счастью, был барон. Вилли достаточно было посмотреть на его удивленную физиономию, съехавший на ухо котелок, размочаленную сигару, которая, казалось, уже дня два торчала у него во рту, на его обтягивающие брюки в мелкую клетку, белые гетры и белую гвоздику в центре этого великолепия, чтобы ощутить во всем этом восхитительный элемент гротеска и фантазии, на которые жизнь была не способна. Вилли с наслаждением смотрел на него: вот он, объект искусства. Персонаж, слегка покачивающийся на своих невидимых опорах — честь? достоинство? отказ от унизительного предложения быть человеком? — с приподнятой бровью, телом, напряженным от колоссального усилия избежать любого контакта с отвратительным миром — барон был выписан слишком ярко, чтобы быть настоящим. И вообще, все было ненастоящим. Не было ни убийц, ни журналистов, был только Вилли, который сочинял сюжет, работал над сценарием нового фильма в своем кабинете на Беверли Хиллз. Слишком много амфетамина.
Он закрыл глаза и на несколько мгновений почувствовал облегчение, которое испытывал лишь в отсутствие реальности и тогда, когда по-хозяйски правил миром, придуманным им же силой своего воображения, которое недруги называли мифоманией, но которое дало кинематографу столько шедевров. Однако тревога не проходила — навязчивая, пронзительная, как резкий крик обезьяны. Его сердце бешено колотилось в груди. Слишком много амфетамина.
Вилли поднялся и добрел до окна. Деревня с ее фальшивым мавританским духом, с фальшивыми лоджиями в стиле Ренессанса, с фальшивым итальянским барокко прыгала у него перед глазами при каждом приступе кашля. «Фальшь повсюду: видно, у меня были предшественники», — с насмешкой думал он.
Справа, выше деревни, среди оливковых деревьев вилась тропа на Горбио, и Вилли заметил на ней Сопрано и барона. Он предпочел бы не видеть их, но было уже поздно, и он тупо смотрел на них, пытаясь понять, что они там делают. Они уже должны были быть в Ницце, звонить в свои газеты. Может, они захотели еще раз сфотографировать влюбленную пару?
В этот самый момент он заметил бинокль, лежащий на стуле. Вилли в нерешительности замер. Ему представилась возможность убедиться в своей правоте. Достаточно было взять бинокль в руки и посмотреть, вмонтирована ли в него фотокамера.
Колебания были недолгими. Вилли схватил бинокль — камеры в нем не было. Он держал в руках самый обыкновенный бинокль.
Его пальцы дрожали, и ему никак не удавалось навести резкость. Фигуры Сопрано и барона плясали у него перед глазами, то приближаясь, то отдаляясь, то сливаясь, то разделяясь в абсурдном танце, который ему никак не удавалось остановить. Потом Вилли увидел, что они стоят за живой изгородью из шелковицы. Выше, на повороте тропы, на фоне неба и оливковых деревьев, появились Энн и Рэнье. Обнявшись, они неторопливо спускались к деревне. Сопрано раздвинул ветки кустарника и наклонился вперед, скрываясь в тени облаков, бегущих по склонам холмов. В руке он держал револьвер.
Вилли заорал, отшвырнул бинокль и помчался к лестнице.
Небо, сады и земля вокруг выглядели умиротворенными и счастливыми, на них никак не отражались человеческие потрясения. И первым чувством, которое испытал Вилли, торопливо карабкаясь в костюме Пьеро среди оливковых деревьев, была обида на безразличие мира, на его спокойный и непростительный абсолютный отказ паниковать вместе с испуганной мышью.
Он услышал выстрел.
Поднялся. Должно быть, он упал, раз ему пришлось подниматься. «Энн, Энн, — пытался закричать Вилли, — я этого не хотел, я только придумывал! Ты же меня знаешь, я только придумываю, вся моя жизнь от начала до конца была лишь выдумкой. В этом деле не было ничего настоящего, это очередной миф для Голливуда… Из этой истории получился бы замечательный фильм, настоящий триумф, я бы сам ставил его, и ты сыграла бы лучшую роль в своей жизни! Он получил бы «Оскара»!» Вилли пытался проглотить комок, застрявший у него в горле, только нет такого горла, которое могло бы проглотить реальность. Нет, нет, этого не может быть, жизнь не может быть такой!
Он снова поднялся на ноги. Да, музыку нужно будет заказать Дмитрию Темкину, для «Трех гудков поезда» он сотворил настоящее чудо. «Это настоящее кино», — подумал Вилли и почувствовал, что наконец снова становится самим собой. Ему захотелось вытащить из кармана золотой портсигар и, достав из него сигарету, с сухим щелчком захлопнуть крышку, как делал это Эрик фон Строхайм в фильме «Наваждение». Этот жест был необходим ему. Но у него не было портсигара и уже не оставалось сил на красивые жесты. Потом он нагнулся, поднял маленького Вилли и, нежно прижимая его к груди, отнес на вершину холма, в то место, которое называли Со-дю-Берже. Ему хватило сил и смелости, чтобы принести маленького Вилли туда, где море и небо сближались, расходились, сливались в одну бесформенную массу, и он почувствовал, что публика направила свои бинокли на арену, чтобы насладиться каждым мгновением его отчаяния и агонии. Потом он прижал маленького Вилли к сердцу, поправил ему волосы, вытер носик, глазки и прошептал слова колыбельной, которую так любил — единственные настоящие слова, что были ему известны: