Сразу после этого Кранов удалил посторонних и провел очную ставку. Алик, не глядя в глаза Вагифу, подробно рассказал о том, что с ним произошло накануне. По его словам, ему понадобилось во что бы то ни стало угостить приятелей. А денег не было — финансовые затруднения. Кстати, на этой почве у него скандалы с женой. Он хоть и числится буфетчиком в столовой, но второй месяц фактически не работает, ищет себе дело по душе…
Одним словом, решил он одолжить несколько бутылок у Вагифа, который, как было Алику известно, прибыл в Ленинград с очередным рейсом. Он знал, что Вагиф — человек состоятельный и щедрый. Взял такси, потому как, несмотря на временное безденежье, не мог привыкнуть ни к какому иному транспорту, и приехал на товарную станцию. У знакомого вагона еще и «жигуленок» красный стоял.
Вагиф встретил его не только приветливо, но и оказал доверие. Вручил под честное слово семь наполненных коньяком резиновых подушек и посоветовал продать их по 400 рублей за каждую. Себе же спросил значительно меньшие деньги, из расчета 150 рублей за подушку. Да и то не сразу, а после реализации…
Сидя напротив Алика, Вагиф смотрел на него с величайшим презрением и время от времени закатывал под припухшие веки глаза, тяжело вздыхал. Потом сказал:
— Да, теперь я вспомнил, что вручил этому парню семь подушек с коньяком…
Сделав это признание, Вагиф попросил разрешения позвонить по телефону. Ему разрешили. Набрав номер, он полным горечи голосом заговорил с какой-то женщиной, не стесняясь присутствия посторонних, называл ее «любовь моя» и сообщил, что арестован и увидит ее теперь очень нескоро, лет через двенадцать.
Слушая его, Кранов прикинул в уме срок наказания, который мог назначить проводнику суд, и пришел к выводу о неплохой юридической подкованности задержанного.
Отправив Алика в камеру, следователь сказал:
— Ну, Вагиф, теперь назовите других соучастников. Меня прежде всего интересует водитель красных «Жигулей». Его фамилия Волков. Мы с ним еще не разговаривали, и весьма вероятно, что он станет отрицать свое участие в преступлении. В таком случае изобличить его мы сможем только с вашей помощью. Сами понимаете, что содействие следствию в вашем положении не повредит…
Вагиф долго молчал, опустив на грудь квадратный подбородок. Потом медленно проговорил:
— Устал я очень. Подумаю.
…Когда они подкатили к кафе, то увидели небольшую очередь перед дверью. Швейцар, несмотря на то, что кафе было наполовину пусто, почему-то сдерживал публику. Очевидно, для того, чтобы создать иллюзию повышенного спроса на посещение этого заведения. Но услышав магическое «к Робертовичу», он сразу же пропустил Бориса и Любу, вызвав этим недовольство публики.
Директор, в элегантном костюме, свежайшей рубашке и модном галстуке, сидел за Т-образным столом в своем кабинете. У Виктора Робертовича были подкрашенная в ярко-черный цвет бородка клинышком и запоминающийся пронзительный взгляд. Сейчас директор занимался своим любимым делом — распекал подчиненного. Перед ним навытяжку стоял метрдотель и оправдывался:
— Виктор Робертович, в последний раз. Я строго предупредил официантку…
— Как ты не понимаешь, — говорил директор, не слушая его и чертя в воздухе пальцем. — Сегодня мало быть хорошим человеком, нужно еще честно делать свое дело. А официантка у тебя по-прежнему, по старинке обсчитывает… Здравствуй, Боря! — Не вставая, директор протянул руку Волкову, который вместе с Любой подошел к его столу.
Метрдотель и женщины, сидевшие на стульях, расставленных вдоль стены, с уважением покосились на Волкова, которого так дружески приветствовал директор.
А Виктор Робертович, которому собственная речь доставляла заметное удовольствие, продолжал:
— Ты объясни своей официантке: еще хоть раз услышу, что она обсчитала клиента, сразу уволю. Усвойте вы наконец: все мы здесь как одна семья. Прежде всего надо думать о престиже заведения, а потом уже о себе. Если человек этого не усвоил, то лучше ему вовремя уйти, пока он не испортил жизни себе и другим… Можешь быть свободен, — сказал директор метрдотелю. — И распорядись, чтобы сюда подали два завтрака, — он кивнул в сторону севших к столу Бориса и Любы. — А еще лучше — принеси сам.
Когда посторонние вышли, Виктор Робертович, глядя на Волкова, проговорил с укором: