И уж совсем идеальными были два дома в Москве, один открыл Евгеньич, второй нам, сам того не ведая, подсказал знакомый книжный спекулянт. Эти дома имеют коридорную систему, так что можно войти, например, через первый подъезд со стороны фасада, а выйти, например, через седьмой со стороны двора. Мы решили, что подобным домом можно воспользоваться только один раз, поэтому берегли и тот, и другой для чрезвычайных обстоятельств, да так ни разу и не использовали. Не уверен, что теперь нашел бы их в случае нужды.
Видимо, по причине постоянных поисков такого рода мне раза два снились удивительно реалистические сны о том, как я бесконечно долго иду сквозь какой–то огромный дом, преодолевая густо населенные коммунальные квартиры, иду не только коридорами, но и через какие–то проходные комнаты, жильцы которых воспринимают мое появление как нечто хоть и досадное, но, увы, законное. Самым удивительным в таких снах было ощущение, что прохожу я здесь не в первый раз, мне все знакомо и путь привычен, хотя запомнить его и нелегко. Кто сгоняет в наши сны такое количество незнакомых людей всех возрастов, кто строит столь сложные декорации, кто режиссирует мизансцены?
В конце шестидесятых, когда я еще не был московским жителем, но уже начал наезжать из Ташкента в столицу при каждом удобном случае, мне показали на Мещанской удивительную коммунальную квартиру, вскоре расселенную. Она была совершенно исполинских размеров, и обитало в ней за два десятка семейств, как на подбор безалаберных. Парадная дверь была здесь таким же законным входом, как и дверь черного хода, и обе не запирались допоздна. Можно было войти, спокойно проследовать по коридорам насквозь, спуститься по черной лестнице во двор, а там, через подворотню, выйти на другую улицу. Если в дверь входил человек приличной внешности, вопросов ему не задавали. Подразумевалось, что он идет к кому–то, живущему в недрах квартиры, и идти ему до цели, может быть, еще метров сто. Нельзя исключить, что вопросы не задавались вообще никому. Хорошо помню, как местный краевед провел меня этим путем, помню, кажется, все коленца, сужения и ступеньки на пути, помню камин с бюстом Антиноя, по причине неведомо каких перестроек оказавшийся в одном из глухих тупиков коридора. И еще один яркий кадр на экране памяти — единственная на всем пути приоткрытая дверь, а за ней худая старуха в шелковом китайском халате и с длинным мундштуком у китайской же ширмы, на которой корячится дракон. Я уверенно говорю, что этот реальный ковчег не снабдил мои сны ни единой деталью. Тайна сия велика есть.
6
В Питере, надо сказать, наши дела в целом шли глаже, было меньше накладок и недоразумений. Может, это теперь мне так кажется. А кажется потому, что я слишком люблю этот город, самый прекрасный на свете, — тогда я только подозревал, что он самый прекрасный, а позже убедился из ряда сравнений. На самом же деле, в Москве вероятность сбоев повышалась по чисто статистическим причинам, ведь большая часть наших дел делалась здесь.
В Москве у нас тоже были гениальные места. Одно открыл я, это аллея Первой Маевки. Мало кто вообще знает о ее существовании. Тем не менее любому автомобилисту известен большой путепровод, позволяющий попасть с Рязанского проспекта в Кусково и Новогиреево. Переезжая путепровод, вы видите по правую руку от себя большую Успенскую церковь, по левую же можно заметить скромное начало искомой аллеи. По–моему, на ней всего три или четыре дома, ну пять. Когда же эти дома иссякают, она превращается в подобие лесного шоссе. Если по нему проезжает машина, то велика вероятность того, что ее водитель либо заблудился, либо едет по каким–то темным делам, хотя я допускаю, что аллея может привести и к какой–то уважительной цели.
Следить на ней можно только открыто и внаглую, тайная слежка здесь исключена. В одном месте аллея подходит к станции электрички Плющово. Под железнодорожными путями здесь есть подземный переход, практически всегда идеально безлюдный. Мы не раз делали так, особенно в сумерках: я подъезжал с иностранцами к этому переходу, у жерла которого уже ждал кто–то из наших, мы брали сумки и, предоставив порожних иностранцев своей судьбе, перетаскивали сумки на противоположную сторону, где стояла наготове вторая машина. Следить за автомобилем можно только на другом автомобиле. Чтобы выяснить, куда мы поедем дальше, нашим гипотетическим преследователям пришлось бы выполнить долгий объезд по вышеупомянутому путепроводу, и при большом везении они бы оказались на месте десять минут спустя после того, как нас и след простыл.
Еще было у нас неплохое местечко в Мурманском проезде. У него застроена только одна сторона, и когда вы отъезжаете в Питер, буквально минуты через полторы этот проезд возникает по правую руку от поезда и тянется потом еще полторы минуты. Его почему–то мало кто знает, хотя он позволяет легко и быстро попасть с проспекта Мира на Шереметьевскую улицу и в Марьину Рощу, когда Сущевский Вал безнадежно забит.
Были и другие славные уголки, но чаще всего мы использовали в Москве место, открытое Алексом. На углу Мичуринского и Ломоносовского проспектов был кинотеатр «Литва». Не уверен, что он существует сегодня. Неподалеку от него Алекс обнаружил превосходный плацдарм для наших дел. Ломоносовский идет под уклон, готовясь нырнуть под Мосфильмовскую улицу, и имеет здесь, по этой причине, что–то вроде возвышающихся берегов. Левый берег представляет собой железнодорожную насыпь, это какая–то заводская ветка, и по ней дважды в сутки крайне медленно и торжественно следует грузовой поезд.
Под защитой насыпи стоят кирпичные дома, в начале семидесятых слывшие как бы даже престижными, что сегодня представляется смешным. Подъезжают к ним замысловатым способом с Мичуринского проспекта. Внутри квартала и в описываемое время не диво было встретить иностранную машину — здесь, в аспирантских общежитиях Московского университета, живет молодежь со всего мира. По бетонной лесенке можно преодолеть железнодорожную насыпь и спуститься на проезжую часть Ломоносовского проспекта. К сожалению, стоять в этом месте проспекта нельзя, но возможна якобы аварийная остановка: с поднятым капотом, с мигающими поворотниками.
Впрочем, это был бы очень заурядный отрыв, не имеющий никаких преимуществ перед другими московскими отрывами, так что мы ни разу не бегали с заветным грузом по упомянутой лестнице. Мы поступали иначе.
Подъездные пути, не доходя Мосфильмовской, малодушно сворачивают влево, теряясь в дебрях дикарской растительности и безалаберных советских заборов. Несколько лет назад здесь все переменилось, выросло какое–то строение от электрического ведомства, появились два ряда зеленых гаражей, а в те времена под мышкой у рельсового закругления была идиллического вида автомобильная стоянка, летом укрытая с трех сторон непроницаемыми кустами. По мере их разрастания стоянка, когда–то несомненно бывшая для жильцов соседнего дома как на ладони, становилась все менее надежной. С наступлением лета владельцы норовили оставлять свои машины у ее левого края, он хоть как–то просматривался из окон верхних этажей. Заполнена площадка поэтому не бывала никогда. К прибытию «иностранки» наша машина, как правило, уже давно скучала в правом углу площадки, иногда с самого утра. Это у нас называлось «пристояться».
Заговорщики, то есть я с моими зарубежными подопечными, въезжали и парковались возможно ближе. Если на площадке никого не было, перекидка происходила мгновенно, если же кто–нибудь регулировал зажигание или тонконогая отроковица прогуливала поблизости собаку, приходилось уводить иностранцев на прогулку по малоинтересному району.
Однажды это оказалось особенно некстати: английская пара прибыла не одна, а с двумя младенцами, третий находился в процессе изготовления в животе у мамочки. Любопытно, что за рулем была почему–то она. Мы гуляли чуть ли не до ночи. Я несколько раз таскал девочку Салли на руках. Отец таскал мальчика Ричарда все время. Когда мы уже было решили, что надо ехать перегружаться в другое место, появился Евгеньич в бейсбольной кепочке, что означало: дело сделано.