Мотив лгуна из восточного фольклора распространился и в западный. Отдельные его эксцерпты зафиксированы Клоустоном в английских фацециях XVI в., и анонимно его знает немецкий, французский, чешский, польский, русский народный эпос и эпос других народов (Братья Гримм, Болте-Поливка). В русских сказках функцию плешивого лгуна нередко исполняет солдат. В варианте, опубликованном А. Афанасьевым, отмечено: солдат одурачил на рынке крестьянина, купив у него быка за цену козла.
Варианты фабльо в разное время опубликованы в сборниках М. Азадовского, Д. Зеленина, Н. Ончукова, Д. Садовникова, Б. и Ю. Соколовых, А. Смирнова, И. Худякова{45}.
В индийском сказочном эпосе роль лгуна исполняет фальшивомонетчик. Широко распространено и популярно остроумное фабльо на языке хинди «Монах и четыре фальшивомонетчика», в котором рассказ о том, как монах купил козла и тащил его на спине. Четыре фальшивомонетчика сговорились выманить у него козла. Первый пошел навстречу монаху и попенял ему: что это ты собаку таскаешь на спине? Другой повторил: такой святой и носит на спине собаку! Монах стал сомневаться: может, и вправду вместо козла ему подсунули собаку! Спустил козла со спины и повел рядом с собой за веревку. Третий спросил его: на охоту идете, отче, с собакой? Четвертый поинтересовался, почем собака куплена. Монах опешил, бросил козла фальшимонетчикам, а сам побежал к торговцам{46}. В индийском эпосе зафиксировано несколько вариантов этого фабльо. Один из них вошел в «Килилу и Даману». Содержание его сводится к следующему: один человек купил овцу. За ним пошли воры. Один спросил: эй, почтеннейший, откуда ведешь собаку? Другой: видно, на охоту собрался? Третий: почем купил собаку? Путник засомневался, оставил овцу, а сам побежал назад к продавцам{47}.
В туркменском народном эпосе роль плешивого лгуна исполняет Гумалак-бай{48}, в чеченском – Цазик{49}, в якутском – обманщик{50}, в удмуртском – обманщик{51}, в монгольском – Ментеши{52}, в венгерском – лгунишка Петр{53}, в грузинском, кроме плешивца, старик (А. Глонти. Новеллы), в абхазском – шкуродер{54}, в осетинском – лгун{55} и т. д., двойников которых мы находим в турецком, туркменском, узбекском, осетинском, французском, немецком и др. народном эпосе.
Плешивый лгун и его двойники – земные, реальные люди. В их образах обобщены такие черты, как зло и хитрость. Практика реальной жизни породила этот образ в фольклоре почти всех народов. Но у каждого народа облик его приобретает своеобразные черты. Мы не располагаем сведениями, которые позволяли бы предполагать заимствование. По функции и формам поведения плешивый лгун, с первого взгляда, напоминает бродячий персонаж, но это лишь на первый взгляд, и даже сходство терминов не означает тождества персонажа грузинского и других восточных народов. Сравнительное изучение материалов убеждает в том, что лгун из грузинских народных фабльо не точная копия персонажей подобного же типа из фольклора других народов. У них разные характеры и лишь одна общая черта – все они безбороды и лживы. Образ лгуна почти везде местного происхождения и носит самобытные, колоритные черты. Даже в действиях, где, казалось бы, мог проявиться заимствованный мотив, они все же сохраняют свой национальный облик. Лживость – зло, которое в быту разных народов проявляется по-разному. Распространение слова «коса» в языках и фольклоре восточных народов можно сравнить с распространением слова «хулиган» на западе. Хулиган – фамилия английского офицера, прослывшего в XIX в. действиями, которые в настоящее время называют хулиганскими. Но разве это значит, что до XIX в. подобных явлений не было? Безусловно, зло это существовало и до XIX в., существует и сейчас. Оно сопутствует классовому обществу. Термин получил широкое распространение потому, что обобщал реальные явления, характерные для жизни всех народов. Поскольку зло не локализуется в одном месте, носители его не могут носить одинаковый характер. Таковы же причины распространения слова «коса».
Само по себе олицетворяемое словом «коса» зло в Грузии, безусловно, существовало и до проникновения в грузинский язык этого слова. Зло это возникло в грузинских племенах, очевидно, тотчас же после того, как сложилось частнособственническое общество, и особенно широкое распространение приобрело в пору, когда уже сложились антагонистические классы. Феодальная иерархия предоставила злу особенно благодатную почву, а капиталистические отношения использовали его как один из испытанных способов угнетения трудящихся. Изучение генезиса лжи, как зла, дает возможность сделать аналогичный вывод и на материале жизни других народов. Поэтому грузинские народные фабльо цикла плешивого лгуна так же самобытны и колоритны, как самобытны и колоритны они в устном творчестве других восточных народов.
В эпосе некоторых древних народов Востока образ лгуна облечен в мифологические одеяния и носит менее реалистический характер.
В монгольском эпосе, например, лгун выглядит несколько демоничным. Там он носит имя Балин-Сенге и имеет двойников в лице калмыцкого Балин-Сенге, тангутского Аку-Ртомба, бурятского Молонте-лгунишки{56}. Эти персонажи монгольско-тибетского эпоса, в отличие от грузинского плешивого лгуна, носят мифическо-религиозный характер, в то время как в грузинском фольклоре они земные, реальные люди. Балин-Сенге достигает успеха лишь путем лжи. Он побеждает даже божество ада. Но сам он ни волшебник, ни обладатель божественной силы, он обыкновенный лжец. Это наводит нас на мысль о том, что облечение обыкновенного лгуна-человека в мифические одежды, должно быть, – вторичное, позднее явление. Изначально персонаж, вероятно, везде был реальным лицом.
В волшебных сказках, как известно, роль хитрецов-лгунишек обычно исполняют животные. В грузинском народном эпосе с большой, художественной силой разработан аллегорический образ хитрой лисы. В турецком и монгольском эпосе ее функцию исполняют летучая мышь и сова{57}. В русском и вообще славянском эпосе в роли хитреца-обманщика выступают, кроме лисы, вор Климка, младший брат Сенька, солдат и др.{58}.
Как мы убедились, тема плешивого лгуна в грузинском народном творчестве распространена очень широко. Грузинские фабльо этого сюжетного цикла представляют собой непосредственное отражение местной реальной жизни и являются самобытными произведениями. Заимствованными можно считать такие детали, как потопление пастуха, присвоение стада (или табуна), и мотив двух зайцев (или шакалов), широко распространенные в эпосе как восточных, так и западных народов. Бродячие мотивы в грузинском народном творчестве тоже приобретают самобытный, колоритный оттенок. Образ лгуна возник в грузинском фольклоре в период создания частнособственнического общества и приобрел разновидности в феодальный период. Тема лжи и пронырливости имеет интернациональное распространение. У отдельных народов она разработана очень оригинально, и фабльо, реализующее ее, носят самобытную форму и содержание.
35. Иваника и Симоника (стр. 107) – «Иваника да Симоника». Сказитель Еквтимэ Долидзе, село Тхинвали Махарадзевского района, 23. VII. 1936 г. (Гл., Новеллы, стр. 177-182).
36. Дочь крестьянина (стр. 111) – «Глехис кали». Сказитель Фида Квицинадзе, с. Бершуети Горийского р-на, 21. I. 1940 г. (Гл., Новеллы, стр. 188).
37. Жена крестьянина (стр. 114) – «Глехис цоли». Сказитель Давид Квривишвили, село Карагаджи Каспского района, 18. I. 1938 г. (Гл., Новеллы, стр. 167). А-А, 880.
38. Царь и царевич (стр. 118) – «Хельмципе да миси швили». Сказитель Малакиа Бибинейшвили, село Тобахча Чохатаурского района, 22. VII. 1935 г. (Гл., Гурийский фольклор, стр. 186 187).
45
М. К. Азадовский. Сказки Верхнеленского края, I, Иркутск, 1924, стр. 22; Д. К. Зеленин. Великорусские сказки Пермской губ., Птрг., 1914, стр. 21; его же: Великорусские сказки Вятской губ., Птрг., 1915, стр. 115; Н. Е. Ончуков. Северные сказки, СПб., 1918, стр. 131, 269; Д. Н. Садовников. Сказки и предания Самарского края, СПб., 1884, стр. 32; Б. и Ю. Соколовы. Сказки и песни Белозерского края, М., 1915, стр. 46; А. И. Смирнов. Сборник великорусских сказок, «Архив Русск. геогр. общ.», I и II, Птрг., 1917, стр. 315; И. А. Худяков. Великорусские сказки, I, М., 1860, стр. 30.
52
Очерки с.-з. Монголии, IV, стр. 236; Г. Н. Потанин, Восточные мотивы в средневековом эпосе, М., 1889, стр. 489.
58
И. Н. Жданов. К литературной истории русской былевой поэзии. Изв. Киевского университета, № 3, 1881, стр. 84, № 4.