Она обхватила голову руками.
— И все же, — прошептала она, — они не могут нас заподозрить. Мы были вместе. Мы же не расставались!
— А кто это докажет? Вы и я. Если полиция решит, что мы сговорились, нам не оправдаться. Доверяй, но проверяй. А я уже один раз убил человека, понимаете?
Она бросила на меня испуганный взгляд и шарахнулась было в сторону. Эта женщина наконец поняла, что я убийца и почувствовала то, что обычно ощущают в подобном случае, — страх, смешанный с брезгливостью.
— Уходите.
— Хорошо, мадам…
— Сейчас же убирайтесь отсюда! — сказала она резко.
— И все же, может быть, нам следует договориться о…
— Нет! Я вас не знаю! Как только вы выйдете отсюда, вы забудете обо мне, словно никогда и не видели! Вы меня поняли?
— Как хотите. Только полиция…
— Я сама займусь ею! Убирайтесь вон!
В замешательстве от ее злобного взгляда, я попятился из комнаты. В течение двух или трех часов, что мы провели вместе, она казалась мне слабой и растерянной. И вот, превратившись в противника, она стала удивительно решительной, она уже не вела себя, как жертва. Во всем ее хрупком существе появилась такая безжалостность, что мне стало даже больно. Я не мог представить себе нежное личико той, которую обнимал.
Нет, теперь это была другая женщина.
Очутившись вновь в вестибюле, я опомнился. Рядом был мертвый мужчина, а я находился в его доме без всяких объяснимых причин.
И я только что вышел из тюрьмы!
Мне казалось, что вся эта квартира уставлена волчьими капканами. Я уже собирался выйти, но вспомнил о своей рюмке с коньяком в пятидесяти сантиметрах от трупа. На ней, наверное, остались великолепные отпечатки пальцев. Я вошел в салон, чтобы вытереть рюмку платком. Я также обтер и горлышко пузатой бутылки из-под коньяка, и края столика на колесиках и мрамор камина.
Затем я протер ручку двери в салон.
Когда я убирал платок в карман, пальцы нащупали смятую коробку из-под елочной игрушки. Чуть было не забыл! Сомневаюсь, что с такой шероховатой поверхности можно снять отпечатки пальцев, но лучше ничего не оставлять после себя.
Я подошел к елке, протянул руку, чтобы снять маленькую серебряную клетку, да так и застыл, словно парализованный: клетка с велюровой птичкой исчезла.
Я раздвинул ветки, заглянул под елку, надеясь, что игрушка просто упала. Но я искал напрасно — ее нигде не было. Кто-то убрал ее!
Я услышал шаги мадам Драве в вестибюле.
— Вы еще здесь? — удивилась она.
Она окинула меня подозрительным взглядом, посмотрела на мои руки, затем на труп своего мужа, размышляя, дотронулся ли я до чего-нибудь.
Она все больше становилась похожа на Анну. У нее был такой же пустой взгляд, как у Анны, когда та сообщила мне, что для нас двоих все кончено и она хочет вернуться к мужу.
И все же мне захотелось обнять ее, сказать что-нибудь успокаивающее.
— Извините, мадам, я ухожу.
Она открыла мне дверь на площадку и, кажется, прошептала «прощайте», но я в этом не уверен.
5. Добрый совет
Дверь резко закрылась за мной, и я оказался в полной темноте.
Снизу доходил резкий запах клея для бумаг. Я зажег спичку, чтобы как-то сориентироваться. Слева была лестница, а прямо передо мной находился грузовой лифт. Я вошел в стальную кабину.
Вытянутая в длину, она напоминала лифты в больницах для перевозки лежачих больны. Я стал искать табло. Пламя спички уже лизало пальцы, когда я заметил две кнопки — красную и черную.
Красная была ниже — я нажал на нее. Содрогнувшись, словно от электрического разряда, кабина двинулась вниз. Я разжал пальцы, спичка упала на пол, валявшийся рядом кусок серпантина тоже загорелся, и я раздавил его каблуком. Слабое освещение исчезло.
Увидев два грузовика во дворе, я подумал об автомобиле Драве.
Не вернулся же он домой пешком? Я напрасно оглядывался вокруг — машины не было. Не было ее и на улице. Может быть, кто-нибудь подвез его? И этот кто-то унес с собой мою маленькую картонную клетку, припудренную серебряными блестками. Исчезновение этой клетки волновало меня не меньше, чем смерть переплетчика.
Я сделал несколько шагов, со злостью засунув руки в карманы пальто. Я был зол на этот мир за его безжалостность. После шести лет мучительного томления в тюрьме после угрызений совести, которые я испытал, после бессонниц, более жестоких, чем любой кошмар, я вновь оказываюсь среди крови, в самом центре драмы.
Смерть Анны не вылечила меня от отчаяния, я продолжал агонизировать. За эти шесть лет я забылся всего лишь на два часа, встретив мадам Драве. Два часа — это слишком мало.