И у ангелов есть работа
МОЛОТ БЬЕТ
Ну-ка, стукнем посильнее... Молот бьет! Ну-ка, стукнем посильнее... Молот бьет! Рукоятка вот сломалась... Молот бьет! В Библии бил грозный молот... Молот бьет! (и т.д.) Расскажу вам про Ноя... Раз сказал Бог Ною: "Отправляйся-ка на стройку, Ты Библии перечил." Старый Ной испугался: "Что мне делать на стройке? Мне построить ковчег, сэр?" "Сэр - спросил Ной у Бога, Сколь велик должен быть он?" "Делай в сорок два локтя, В каждом локте по окошку". Тут как раз начался ливень, Старый Ной испугался, Позвал он своих детей, Богу он сказал: "Сэр, Это очень хороший молот." Взяли мы тот старый молот, Забивать им будем крепко..."
Под влиянием спиричуэлс рабочие песни приобретали более сложную форму и скрытую от белых надсмотрщиков многозначность:
Если бы только я смог Я уж дал бы зарок, Постоять на скале, где стоял наш пророк. О! Друзья, ранним утром, Хай! Хай! Целый день, Хай! Друзья, и весь вечер, Я стоял бы на ней всю жизнь. О! И у ангелов есть работа О! Там вдали, на полях света, У колес небесной кареты, О! Друзья, проложим же путь! О! Друзья, проложим же путь! Посмотрите, как я кладу путь...
Импровизировал староста бригады рельсоукладчиков, рисуя товарищам заманчивые картины свободы и отдыха, но и предостерегая их от излишней беспечности:
Был бы наш кэптен слепой Не вставали б так рано мы с тобой. Только наш кэптен не слеп, Он недаром ест свой хлеб, Время он точно знает У него часы Уотербюри. Хай! Хай! Кто это там засыпает?!
Для импровизаторов современного джаза этот жанр продолжает, наравне с духовными гимнами негров, оставаться такой же естественной тематикой, как и для Эллингтона: первую часть своей знаменитой сюиты "Черное, Коричневое и Беж" он назвал "Рабочая Песня", вторую - "Спиричуэл", третью - "Блюз". В свою очередь и словесная, и музыкальная ткань спиричуэлс, интенсивно пополнялась и модифицировалась представлениями, понятиями и звуковыми образами, почерпнутыми из непрестанно расширявшегося социо-культурного опыта афро-американцев. Вот два текста спиричуэлс, записанных в негритянских церквях примерно в те же годы, что и приведенные ранее рабочие песни.
Иисус сказал машинисту
ЧЕЛОВЕК С ГОЛГОФЫ
Солдаты римские примчались верхом на полной скорости и бок Ему прободили. Мы видели: кровь и вода пролилась. О-о-о, Всемогущий, закрепи это в умах народа, Что вода есть для крещения, Кровь же - для очищения. Все равно мне, каковы были мерзости ваши, От всякого греха Господь вас очистит. Видел я, друзья дорогие, как время вдруг сдвинулось. Господь великий на все сверху глянул, Начал он смотреть на храм сверху Иисус сказал: разрушьте храм этот И в три дня я его весь отстрою. Они понять не могли, о чем это он толкует. А он говорил про свое тело-церковь. Видел я, как висел он, Гора началась трястись, на которой его повесили. Кровь капала на ту гору, Кровь святая, капала на ту гору, друзья милые, разъедала гору. Видел я тогда как та кровь все капала Прямо одна капля капала за другою. Видел я как Иисус создал все творение, видел розу, друзья мои дорогие. И узнала она на кресте висящего Иисуса И лишь только солнце узнало своего создателя, Враз оделось сплошь рубищем-мешковиною и упало вниз, О-о, упало вниз во скорбях! Взгляни на Творца моего, помирающего на кресте! И когда упало солнце, Увидели мы луну, ей тоже Он был Создатель, О, - Он сделал эту луу-н-уу, Друзья мои дорогие, и тогда, и во все времена года. Видели мы, дорогие друзья, Как узнала луна Иисуса висящего на кресте, Видел я, как луна окровавилась вся будто в судный день, Кровью вся истекла и пропала. О-о-ох, разбойник помирающий на кресте, Увидел как луна закатывалась в крови! Я видел, друзья мои дорогие, Тогда и другие на все то смотрели; И как луна совсем закатилась, кровью истекши, Я маленьких звездочек, Боже Великий, много там видел, Они вспомнили Иисуса, как ударил Он по наковальне времен И те звездочки засияли Ему красивейшим лучом света. И другие звезды узнали Создателя своего, умиравшего на кресте; Каждая звездочка спрыгнула с орбиты своей серебряной, Чтобы стать погребальным факелом Темного и неутешного мира. Стало так темно, что люди, предавшие Иисуса смерти, Сказали, что чувствуют тьму своих пальцев. Великий и Всемогущий, они жались один к другому! И в темноте чувствовали друг друга. Слышали даже, но не могли увидеть. Один центурион, я слышал, сказал: "Истинно, истинно, он должно быть Сын Божий!" И тут мы видим, друзья мои, Пророк Исайя говорит: мертвый во гробе услышит Его и восстанет. И видят - все мертвые восстают. С восточного края Иерусалима, Поднимаются из могил, и шествуют, Через город идут, направляются к горе Нево! Видим мы как великий законодатель Поднимается из могилы и ходит, друзья дорогие, Ходит, ибо сказал Иисус: все кончено. Мы все поняли в это время, дорогие, чему же тут удивляться В любой беде вас спасет церковь. Так много раз слышал я - церковь поет, когда вы несчастны. Слышал я, говорит церковь: "Как же я умру, коль жив Иисус?" <хор> Как же я умру, коль жив Иисус.
Вера в Иисуса живого, как и вера в пророков, была отнюдь не отвлеченной; практикуя экстатические спиричуэлс типа ринг-шаутс негры, как уже было сказано, насыщали их реалиями, сюжетами и проблемами своей личной, социальной, даже профессионально-трудовой жизни. Образы последней превращались подчас в поразительно глубокие и мощные символы.
БЕГИ, СТАРИК ИЕРЕМИЯ
Я один Должен идти Иди же и ты Я один Пришло письмо Лист бумаги Сказано там "Завтра уеду, прощай навсегда." Господи Боже, Так, так, так... Качаюсь я,
Качаешься ты Это смерть Господи Боже Сюда, Иеремия! Нужно идти Мне вперед Кто это мчится На колеснице? Вот, вот, вот... Однажды утром Еще до вечера Садилось солнце За западные холмы Поезд номер двенадцать Катился по рельсам Видишь, вот машинист Велит кочегару Позвонить в колокол Черной рукой... Иисус сказал человеку: В моих руках Твоя жизнь. Кочегар сказал машинисту: Звони в черный колокол... Эй, машинист! В моих руках Твоя жизнь Скажи отцу своему Что я долго странствовал Долго ездил. Эй, кочегар! Вот твоя колесница!
Промежуточное резюме
Пора подвести кое-какие итоги. Северная ветвь афро-американской музыки, питавшая (параллельно с чисто белыми влияниями) творчество Дюка Эллингтона, возникала в процессе добровольной и спонтанно "импровизационной" само-христианизации чернокожих рабов, нашедших в Священном Писании (долгое время известном им исключительно в устном пересказе) не только путь духовного спасения, но и архетипические образы своей земной судьбы. Начальный заряд творческой энергии, сконцентрированный в ранних спиричуэлс, продолжал действовать и в блюзах, которые (опять-таки на ранней их стадии) нельзя считать чисто "светским" жанром. Последующая секуляризация "городских" блюзов и рождение джаза (как развития и усложнения инструментально-блюзового начала) не лишила их этого заряда, не низвела до простого развлечения, но позволила им остаться в буквальном смысле популярной религией негритянского народа Соединенных Штатов. То, что в джазе присутствуют ярко выраженные черты транса, экстаза, религиозно-мистического переживания и ритуального отправления культа, сомнения не оставляет. Но насколько мы вправе считать все эти самочинные "импровизации" подлинно христианскими? В поисках хоть каких-нибудь вспомогательных аналогий и отправных точек я взял уже лет пятнадцать не перечитываемую мною книжечку Георгия Федотова "Стихи духовные" с подзаголовком "русская народная вера по духовным стихам", изданную YMCA-PRESS в 1935 году (кстати сказать, сравнения негритянских песен с русскими делались не раз уже с конца прошлого века). Не удержусь и процитирую оттуда несколько вводных абзацев прямо с первой строчки: "Наше время ставит, во всей остроте, вопрос о религиозных судьбах русского народа. Его вера переживает сейчас тяжелый кризис. Что сохранится, что отомрет после огненного испытания революции и разлагающих влияний рационализма? Снова и снова мы убеждаемся, как мало мы знаем наш народ, как односторонни и поверхностны наши суждения о нем. <...> Забывают и о том, что русская религиозность таит в себе и неправославные пласты, раскрывающиеся в сектантстве, а еще глубже под ними, пласты языческие, причудливо переплетенные с народной верой. Нет ничего труднее национальных характеристик. Они легко даются чуждому наблюдателю и всегда отзываются вульгарностью для "своего", имеющего хотя бы смутный опыт глубины и сложности национальной жизни. Хорошо бы раз навсегда отказаться от однозначных характеристик народной души". <...> И если необходима типизация - а в известной мере она необходима для национального самосознания, - то она может опираться скорее на полярные выражения национального характера, между которыми располагается вся скала переходных типов. Формула нации всегда должна быть дуалистична. Лишь внутренняя напряженность полярностей дает развитие, дает движение - необходимое условие всякой живой жизни. Это основное различие типов осложняется различием уровней, т.е. градацией величин, располагающихся по убывающей линии - от гениальности до пошлости, Пошлое преобладает в суждениях иностранцев. Себя самих мы склонны мерить меркою гения. Различие типов часто - но не всегда - реализуется в истории вместе с различием социальных классов и культурных слоев или школ."(Федотов, с.3-4) Не думал, что когда-нибудь буду сопоставлять опыт народной религиозности негров и русских, да и сейчас не собираюсь специально этим заниматься. Просто работа Федотова вооружает кое-какими понятиями и схемами, помогающими, пусть хоть в минимальной степени, ухватить смысл того, с чем я сейчас имею дело. Спиричуэлс, в отличие от русских духовных стихов, изобилуют импровизациями на Ветхозаветные темы, преимущественно героические (подвиги Моисея, Иисуса Навина, Самсона, что сразу, как я уже сказал, отметил Эрнест Ансерме, впервые услышавший джаз в 1919 году). Среди тем Нового Завета доминируют крестные муки Иисуса, чей образ предстает преимущественно, - пожалуй, даже исключительно - в его каритативно-кенотическом аспекте, наиболее близком и понятном рабам и ближайшим их потомкам. Спаситель всегда рядом, с ним можно в любой момент доверительно побеседовать; к нему всегда обращаются от первого лица. Этим негритянские спиричуэлс резко контрастируют с их евро-американскими прототипами - гимнами белых протестантов (особенно кальвинистов), где "жестокий, патриархальный Бог, который выступает в грозе и буре под звуки труб Судного дня, знаменующих всеобщую гибель и конец света" и "предлагает верующему не сладостную награду, но единственно возможность восхвалять всевластное Божество вечными аллилуйя", и где "язык, хотя и живой, но слишком жесткий, книжный и безличный ("мы" вместо "я")". [Alan Lomax, The Folk Songs of North America, 1960, p. 451] Бросается в глаза и онтологическая божественность природы и всего космоса, как первозданной красоты, погружающейся в скорбный мрак в момент смерти Искупителя, и вновь ликующего при виде Его воскресшего. <Сейчас - 12ч.25м. 17 марта '99, - в те секунды, когда я набираю эти слова, канал НТВ в программе "Сегодня" передает фрагмент выпущенного фирмой Сони DVD-диска, на котором Папа Иоанн-Павел Второй поет Pater Noster на какую-то бесхитростную поп-ритмизированную мелодию.> Было бы небезынтересно сопоставить федотовский контент-анализ Стихов духовных с аналогичным анализом афро-американских и белых спиричуэлс, но это увело бы слишком далеко от моей основной задачи. Тем не менее: вновь перелистывая Федотова я вдруг вспомнил, что тридцать с лишним лет назад мне самому довелось однажды слышать - и даже дословно записать - рассказ о не только русском, но о русско-советском опыте вынужденно-импровизационной, притом изрядно девиантной религиозной практики. Странички с этим рассказом у меня сохранились и я привожу их здесь полностью перед тем, как перейти, наконец, к собственно Священным Концертам.