После обеда немного отдохнули. Говорить было не о чем, молчали. Скоро они поднялись и вернулись в контору узнать о своей дальнейшей судьбе.
Регистраторша заглянула в список.
— Комната ваша не здесь. Это в квартале Гайбэри, 2017 номер, девяносто-седьмая улица. Лучше запишите на ваших билетах. Вы женщина — 000, седьмой разряд, 64 b. с. d. gamma 41, ступайте на фабрику металлических панелей и сделайте пробу. Четыре пенса в день, если сумеете. А вы, мужчина — 071, четвертый разряд, 709, g. f. b. pi 95, вы отправляйтесь в Фотографическую Компанию, на восемьдесят первой улице. Там вам покажут. Три пенса в день… Вот ваши билеты. Следующий… — Что, не запомнили? О, господи! Значит придется повторить. Зачем же вы не слушали? Ведь уши есть. Думают, что все это так себе…
Им пришлось пройти вместе часть пути. Теперь они уже стряхнули свое молчание, и им казалось, что, надев синюю холстину, они уже как будто перешли через самое худшее. Дэнтон даже стал проявлять интерес к своей будущей работе.
— Какая бы она ни была, — сказал он, — все-таки хуже не будет, чем в шляпном магазине. И за вычетом платы за нашу Дингс, у нас с тобой останется один пенс в день. Потом, быть может, подучимся, станем зарабатывать больше.
Элизабэт была не так разговорчива.
— Отчего это работа кажется такой невыносимой? — сказала она.
— Да, — сказал медленно Дэнтон, — я думаю — оттого, что это работа подневольная, под чужим присмотром. Будем надеяться, что у нас надсмотрщики будут не злые.
Элизабэт не отвечала. Она была занята собственными мыслями.
— Конечно, — сказала она. — Всю свою жизнь мы пользовались чужим трудом. Теперь пришла наша очередь…
Она остановилась перед неожиданным и малопонятным выводом.
— Мы ведь платили, — сказал Дэнтон. Такой порядок вещей казался ему весьма естественным.
— Мы ничего не делали — и все же платили. Этого я не понимаю… Быть может теперь мы расплачиваемся… — сказала Элизабэт: она еще держалась старинной примитивной философии.
После этого они расстались, и каждый пошел на указанное место. Дэнтону поручили присматривать за огромным гидравлическим прессом, который работал так, как будто был одарен собственным разумом. Пресс приводился в действие притоком морской воды, которая в конце-концов изливалась в подземные каналы и уходила в поля. В эти дни давно уже прекратилась безумная трата пресной воды на очистку городских отбросов. Морская вода протекала в город с востока по огромному каналу, потом поднималась действием чудовищных насосов на высоту 400 футов над уровнем моря и накачивалась в особые резервуары, откуда распределялась во все стороны по миллионам труб, подобных артериям.
Вода стекала вниз, двигала машины, полоскала, очищала, потом спускалась по бесчисленным отводам, попадала в магистраль, в cloaca maxima, и, наконец, уносила городское удобрение на земледельческую площадь, окружавшую Лондон.
Работа пресса имела какое-то отношение к механической фотографии, но подробности не касались Дэнтона. Одним из условий работы было рубиновое освещение, и потому комната имела только один круглый цветной фонарь, который разливал кругом алые зловещие лучи. В самом темном углу помещался пресс, при котором Дэнтон состоял только слугою. Пресс был огромный, тускло-блестящий, с большим колпаком, который несколько напоминал склоненную голову. В этом унылом свете, который был необходим для его непонятной работы, пресс расселся широко и важно, словно металлический Будда. И порою Дэнтону казалось, что это загадочный идол, которому люди в странном безумии принесли в жертву его, Дэнтона, жизнь. Работа самого Дэнтона была очень однообразна. Обычно пресс работал без заминки с легким постукиванием; но как только изменялось количество или качество тестообразной смеси, которая постоянно притекала по питательному каналу и сплющивалась в тонкие пластинки, пресс извещал об этом Дэнтона изменением ритма, и нужно было тотчас же переставить рычаги. Малейшее замедление причиняло напрасную порчу смеси и кончалось для Дэнтона вычетом пенса или двух из его ничтожной платы. Если приток смеси прекращался (во время приготовления этой смеси кое-что приходилось делать вручную, и эта работа нередко прерывалась какими-то судорожными припадками у мастеров) — следовало тотчас же остановить пресс.
Было много других предписаний такого же родаи соблюдение их требовало напряженного внимания, особенно тягостного при полном отсутствии интереса. В этом пассивном напряжении Дэнтон проводил отныне третью часть своей жизни. Его рабочие часы протекали в одиночестве, если не считать коротких посещений надсмотрщика, человека добродушного, но с удивительным даром самой изысканной брани.
Работа Элизабэт была сложнее. В то время у очень богатых людей была мода покрывать стены в комнатах металлическими панелями с красивыми узорами, правильно повторяющимися, как на обоях. Однако, по вкусу эпохи требовалось, чтобы этиузоры выделывались не механическим, а ручным способом, чтобы не было однообразия. Лучше всего такие узоры выходили у женщин, а особенно ценились женщины с природным вкусом и некоторым образованием.
Работать приходилось довольно медленно, при помощи молоточка и маленьких штампов. Элизабэт должна была исполнить обязательный урок в столько-то квадратных дюймов; за каждый дюйм сверхурочной работы она получала небольшую прибавочную плату. Работа производилась в обширной мастерской под надзором надсмотрщицы. Компания остерегалась назначать мужчин к надзору за женским трудом: мужчины были не только менее требовательны, но кроме того — неизбежно склонялись к попустительству в пользу фавориток.
Надсмотрщица была довольно пожилая женщина, не злая и молчаливая, со следами былой красоты на смуглом лице. Вся мастерская, конечно, ненавидела ее, и товарки Элизабэт по общей работе тотчас же сообщили ей ходячую сплетню об интимных отношениях надсмотрщицы к одному из директоров, через которого она будто бы получила свое место.
Из всех работниц мастерской только две или три родились в синей холстине. Это были девицы с плоским лицом, унылого вида; другие, напротив, соответственно мерилу 19-го века, могли бы называться благородными, но обедневшими дамами. Впрочем, идеал благородной дамы весьма изменился. Все бесцветные пассивные добродетели, тихий голос и сдержанные жесты старомодных дам исчезли без следа.
Подруги Элизабэт самыми своими волосами, обесцвеченными от краски, и лицами, поблекшими от притираний, и даже разговорами — недвусмысленно свидетельствовали о блеске былого веселья. Все они были гораздо старше, чем Элизабэт, и иные из них откровенно удивлялись, что такая молодая и красивая не нашла себе ничего получше этой работы. Впрочем, Элизабэт не смущала их своими старомодными возражениями.
Разговоры в мастерской дозволялись и даже поощрялись, так как правление убедилось, что каждая искра разнообразия в настроении работниц рождает также счастливое разнообразие в качестве работы.
Таким образом Элизабэт, почти против воли, пришлось выслушивать рассказ за рассказом. Все эти рассказы были несвязны и полны преувеличений, но все-таки очень характерны. Скоро она стала находить вкус в мелких ссорах и интригах, в маленьких недоразумениях и временных союзах — во всем, что происходило в среде окружающих ее женщин. Одна с неиссякаемой болтливостью описывала своего замечательного сына. Другая усвоила умышленную грубость речей, видимо, считая ее явным признаком духовной оригинальности. Третья думала постоянно о платьях и тотчас же с таинственным видом сообщила Элизабэт, как много пенсов она скопила из прибавочной платы и как она устроит себе праздник и наденет… И целые часы посвящались подробным описаниям.