Еще две женщины — сидели всегда вместе и называли друг друга уменьшительными именами: но потом случалась какая-нибудь мелочь — и они садились отдельно и уже не обращали друг на друга ровно никакого внимания. И постоянно из-под каждой руки раздавался стук молотка: тап-тап-тап-тап.
Надсмотрщица следила за ритмом и, если кто отставал, делала замечание.
— Тап-тап-тап, — молоточком.
Так проходили их дни, и годы, и вся жизнь. Элизабэт сидела вместе с другими и тоже стучала спокойно, уныло и покорно, размышляя о своей судьбе:
— Тап-тап-тап! Тап-тап-тап! Тап-тап-тап!
Для Дэнтона и Элизабэт потянулась вереница рабочих дней, и эта работа скоро сделала их руки грубыми, внесла непривычную суровость в самую ткань их изнеженной души и проложила на их лицах глубокие морщины и тени.
Прежние культурные привычки стали исчезать. Элизабэт и Дэнтон приспособились к угрюмой жизни подвального мира, привыкли подчиняться грубости, переносить унижения и придирки, — эту неизменную приправу к скудному хлебу городской нищеты. Никаких значительных происшествий не было. Горько и трудно было переносить эту жизнь, но рассказывать о ней — было бы скучно. Одно только случилось за это время, — одно, сделавшее мрак их жизни окончательно беспросветным: малютка Дингс заболела и умерла.
Но эту простую, старинную, грустную новость рассказывали так часто и так красноречиво, что нет никакой нужды повторять ее снова. Был тот же острый страх и та же тоскливая забота, оттягивание неизбежного удара и черное молчание. Так было, так будет всегда. Это есть часть неизбежного.
После долгих, унылых, мучительных дней, первая нарушила молчание Элизабэт. Она, разумеется, не стала поминать любимое детское имя, которое не было больше именем жизни, она говорила о мраке, наполнившем ей душу. Они прошли, как обычно, по городским переходам, полным движения и шума. Клики торговой рекламы, вопли политических призывов, зазывания религий — звенели кругом, не доходя до их слуха; полосы яркого света, отблески пляшущих букв и огненных объявлений падали на их измученные лица и не задевали их зрения. Они пообедали вместе в столовой за особым столом.
— Сходим на наше местечко, — начала Элизабэт уверенно. — Ты помнишь, — на станцию аэропланов. Здесь говорить не под силу.
— Сходим на станцию, посмотрим нашу скамью. Здесь нельзя говорить.
— Ночь застанет, — сказал Дэнтон с удивлением.
— Нет, пожалуйста. Ночь ясная, — сказала Элизабэт.
Дэнтон увидел, что она не находит слов, и понял: она хочет еще раз взглянуть на звезды, которые пять лет тому назад видели начало их бурной любви.
У него перехватило горло, и он отвернулся, чтобы не заплакать.
— Времени хватит. Пойдем, — сказал он коротко.
— Если бы только понять, — сказала она, — как это выходит. Пока сидишь там, внизу, город все заглушает: шум, суета, голоса — и чувствуешь: надо жить, надо карабкаться. Сюда придешь, мир кажется ничтожным, кажется каким-то миражем.
— Здесь можно думать спокойно. Да! — сказал Дэнтон. — Как все это непрочно! И если глядишь отсюда, так кажется — уж больше половины растаяло во тьме. Все это исчезнет.
Они добрались, наконец, до знакомой скамейки на станции аэропланов и долго сидели там в молчании. Скамья оставалась в тени, но над ними светилась бледно-голубая вышина, и под ними расстилался весь город, — сияющие пятна, квадраты и кружки, связанные в яркую сеть. И звезды казались так тусклы и мелки. Когда-то наблюдателю старого мира они казались близки, но теперь они стали бесконечно далеки. Но все-таки их можно было видеть на более темных местах, в промежутках между искусственными сияниями, особенно в северной части неба. Древние созвездия скользили вокруг полюса терпеливо и неустанно.
— Мы прежде исчезнем, — вздохнула Элизабэт.
— Я знаю, — сказал Дэнтон. — Наша жизнь — только мгновение, но ведь и вся людская история — это вчерашний день. Да, мы исчезнем, и город исчезнет, и все живое и сущее. Человек и Сверх-Человек, и будущие чудеса. И все-таки…
Он остановился, но тотчас же начал снова.
— Я, кажется, понимаю, что ты хотела сказать. Там, внизу, думаешь только о нужде и работе, о мелких обидах и наслаждениях, об еде и питье, о горе и радости, — и знаешь одно: так будешь жить, а потом умрешь. День за днем — нет ничего, кроме обычного бремени. Здесь, наверху, все кажется иначе. Например, там, в городе, кажется, что изуродованному, униженному, обесчещенному жить незачем. Здесь, перед звездами, все эти вещи кажутся такими ничтожными. Сами по себе они не имеют значения, они только части какого-то целого. И все это как-то проходит мимо, почти не затрагивая.
Он остановился. Его смутные мысли и неуловимые чувства как будто меркли и таяли в одежде из слов.
— Мне трудно объяснить, — сказал он, почти с изумлением.
Оба помолчали.
— Хорошо приходить сюда, — сказал он снова. — Ведь надо сознаться: ум наш так ограничен. Что мы такое в конце-концов? Жалкие твари, немногим выше зверей, у каждого свой ум — но это только жалкое подобие ума. Мы так глупы. И столько обид… И все-таки…
— Я знаю, знаю… Настанет время, и мы уразумеем. Все напряжение и несогласие жизни сольются в гармонию, и мы уразумеем. Все, что происходит, движется к той же цели. Неудачи и страдания, — это только шаги все по тому же пути. Все это необходимо и ведет к гармонии. Даже самое страшное горе нельзя выкинуть из счета… и самую мелкую беду. Каждый удар твоего молотка о латунь, каждая минута работы и досуга… — милая моя, — каждое движение нашей покойной малютки… Все это необходимо и ведет к гармонии. Все то неясное, что трепещет в нас. Мы, сидящие тут сейчас… Наша любовная страсть и то, что родилось из нее, — теперь это не страсть, а скорее печаль… Милая…
Он не мог говорить дальше. У него не хватало слов, и мысли его неслись так быстро, что словам было не догнать их.
Элизабэт не ответила. Но ее рука отыскала и сжала во тьме руку Дэнтона.
IV. Внизу
Глядя на звезды в ясном ночном небе, можно смиряться душой пред несчастьем, но потом снова приходит день, и постылая работа, и нетерпение, и гнев. На свете мало смирения. В былое время святые отцы бежали от света. Но Дэнтону и его Элизабэт некуда было бежать: теперь уже не было путей в те пустынные земли, где людям можно жить, храня мир душевный в свободной нищете. На земле ничего не осталось, кроме огромного города.
Некоторое время муж и жена продолжали заниматься той же работой: она штамповала бронзу, он стоял у фотографического пресса.
Потом пришла перемена и принесла с собой более жестокие испытания. Дэнтона перевели вниз и приставили к другому, более сложному прессу в центральном заводе Лондонского Черепичного Треста.
Ему приходилось теперь работать в огромном сводчатом подвале вместе с другими работниками, по большей части прирожденными рабами синей холстины. Это было для Дэнтона всего неприятнее. Он получил утонченное воспитание, и пока злая судьба не заставила его одеться в эту рабскую ливрею, он даже ни разу не разговаривал — если не считать случайных приказов — с этими жалкими синими блузниками. Теперь нужно было быть с ними вместе, работать с ними, есть с ними. Ему и Элизабэт это казалось последним унижением.
Человеку девятнадцатого века его социальная брезгливость показалась бы чрезмерной. Но в последующие годы медленно и неизбежно выростала широкая бездна между высшими классами и армией труда, рождались все новые различия в образе жизни, и в способе мышления, и даже в языке: подвалы создали свой особенный говор. А наверху развился свой диалект — условный язык мысли, язык культуры, который старался введением новых слов и оборотов отгородиться, как можно дальше, от речи «простого народа». Общей религии тоже не было больше. Ибо в начале двадцатого века возникли и развились среди различных классов новые эзотерические формы прежней религии, разные комментарии и глоссы, которые глубокое учение еврейского плотника приспособили к узким рамкам современной жизни.