Супружеская пара — словно последний бастион посреди великого социального краха, словно оазис в человеческой пустыне. Под прикрытием «интимности» здесь ищут все, что безвозвратно ушло из современных социальных отношений: теплоту, простоту, правдивость, жизнь без театра и зрителей. Но как только проходит любовное опьянение, «интимность» сбрасывает свое рубище, и мы видим, что она— тоже социальное изобретение, она говорит языком женских журналов и психологии, она, как и все остальное, до омерзения опутана броней стратегий. И там ни на грамм не больше правды, чем везде, и там царят ложь и законы чуждости. Ну а если сильно повезет обнаружить там правду, то ею настолько хочется поделиться, что сама форма парных отношений окажется несостоятельной. То, благодаря чему существа любят друг друга, вместе с тем, делает их любимыми и для других и разрушает утопию парного аутизма.
На самом деле, распад всех социальных форм — это к лучшему. Вы видим в этом идеальное условие для массового и необузданного экспериментирования с новыми взаимодействиями, новыми привязанностями. Пресловутая «родительская отставка» привела нас к конфронтации с миром, которая рано придала нам ясность сознания и предвещает еще не один прекрасный бунт. В смерти пары мы видим рождение волнующих форм коллективной чувствительности — в эпоху, когда секс истрепался в хлам, когда мужественность и женственность походят на поеденные молью костюмы, а три десятилетия непрерывных порнографических инноваций исчерпали всю привлекательность трансгрессии и освобождения. Из всего, чего есть безусловного в родственных связях, мы собираемся соорудить каркас такой политической солидарности, которая будет столь же непроницаема для государственного вмешательства, как цыганский табор. И все, вплоть до бесконечных пособий, каковые многочисленные родители вынуждены перечислять своим люмпенизированных отпрыскам, может стать своего рода меценатством в поддержку социально подрывной деятельности. «Стать автономным» может также означать и: научиться бороться на улицах, занимать пустующие здания, обходиться без работы, безумно любить друг друга и воровать в магазинах.
Круг третий
«Жизнь, здоровье, любовь уязвимы, почему бы труду не быть таковым?»[14]
Трудно вообразить более запутанный для французов вопрос, чем труд. Ни у кого не наблюдается такого болезненного отношения к труду, как у французов. Возьмите Андалузию, Алжир, Неаполь. По большому счету, тамошние жители труд презирают. Возьмите Германию, США, Японию. Там труд почитают. Правда все течет, все меняется. В Японии появляются свои otaku,[15] в Германии — свои frohe Arbeitslose,[16] а в Андалузии — свои трудоголики. Но пока это всего лишь экзотика. Во Франции мы лезем из кожи вон, карабкаясь по иерархической лестнице, но в приватных беседах гордо заявляем о полном презрении к ней. В периоды авралов мы остаемся до десяти вечера на работе, но без всякого смущения подворовываем офисные материалы или пробавляемся на складах предприятия разными деталями, сбывая их потом при удобном случае. Мы ненавидим начальников, но готовы разбиться в лепешку, чтобы получить работу. Иметь работу — большая честь, работать — признак низкопоклонства. Одним словом, налицо — полная клиническая картина истерии. Мы любим, ненавидя, и ненавидим, любя. А всем известно, какой ступор и смятение овладевают истериком, когда он теряет свою жертву, своего хозяина. Чаще всего он так и не оправляется от потери.
В такой, по сути, очень политической стране, как Франция, власть промышленников всегда подчинялась государственной власти. Экономическая деятельность неизменно контролировалась мелочной скрупулезной администрацией. Шефы предприятий, не ведущие свою родословную от государственной аристократии, взращиваемой такими альма-матерями, как Высшая политехническая школа и Нормальная школа администрации,[17] остаются париями в мире бизнеса, и в закулисных разговорах все сходятся на том, что они жалки. Бернар Тапи[18] — вот их трагический герой: его сначала обожали, потом посадили в тюрьму, но он был и остается неприкасаемым. И ничего удивительного в том, что теперь он снова вышел на сцену. Наблюдая за ним, как за монстром, французская публика держит его на безопасной дистанции и, взирая на столь завораживающую гнусность, избегает контакта с ним. Несмотря на весь этот великий блеф 1980-х годов,[19] культ предпринимательства так и не смог привиться во Франции. И всякий, кто решит написать книгу, развенчивающую этот культ, наверняка станет автором бестселлера. Менеджерская культура и литература могут сколько угодно дефилировать по публичному подиуму, они всегда будут окружены санитарным кордоном зубоскальства, океаном презрения, морем сарказма. Предприниматель никогда не станет своим человеком. По большому счету, даже полицейский занимает не столь высокую ступень в иерархии ненависти, как предприниматель. Ведь государственная служба была и остается общим определением доброй работы, бастионом против бурь и наводнений, против golden boys и приватизаций. Богатству тех, кто не на госслужбе, могут завидовать, но никто не завидует их позиции.
14
Буквально такую формулировку выдала Лоране Паризо, председатель
15
Otaku — от японского «ваш дом», это слово означало вежливое обращение на «вы». В последнее время оно стало означать домоседов, с головой погруженных в свое хобби, проводящих дни перед компьютером, за играми, коллекционированием, чтением манги и т. п.
17
Фр. Ecole polytechnique, Ecole Normale cT Administration, два самых элитных вуза во Франции, выпускники которых никогда не имеют проблем с трудоустройством, занимая наиболее престижные места в государственном и коммерческом управлении.
18
Бернар Тапи (род. в 1943 г.) — по сей день один из самых богатых и скандально известных мошенников государственного уровня, замешан в крупных махинациях, связанных с банком
19
В 1980-е годы во Франции к власти пришло социалистическое правительство Миттерана, и протестный потенциал французской левой был, таким образом, временно нейтрализован или дезориентирован. Эти годы стали эпохой культа денег, бизнеса, индивидуального экономического успеха и забвения таких ценностей 1960–1970-х, как коллективная солидарность и борьба против произвола капиталистов.