Выбрать главу

Что тут можно сказать? Остается только разрушать.

Несмотря на свою кажущуюся глобальность, этот вопрос цивилизации — вовсе не философский вопрос. Цивилизация — это не абстракция, возносящаяся над жизнью. Она направляет, насыщает, колонизирует и самое обыденное, самое частное существование. Она объединяет и удерживает вместе самое интимное и самое глобальное измерения. Во Франции цивилизация неотделима от государства. Чем сильнее и старее государство, тем менее можно считать его надстройкой, внешним панцирем общества, и тем строже задает оно форму субъективностей, которые его населяют. Французское государство — кровь и плоть субъективности французов, результат секулярной кастрации его подданных. Стоит ли тогда удивляться, что многие шизофреники в психбольницах воображают себя политическими деятелями, что все дружно отводят душу, ругая наших руководителей, и винят их во всех своих бедах. Эта ругань свидетельствует о нашем единогласном возведении их на трон. Ибо у нас здесь принято интересоваться политикой не как чуждой реальностью, а как частью самих себя. Жизнь, которой мы наделяем эти фигуры, — это жизнь, которая была отнята у нас.

Если и есть какая-либо французская исключительность, то она происходит отсюда. Все, вплоть до международного престижа французской литературы, является последствием этой ампутации. Литература стала во Франции тем пространством, которое всецело отвели под развлечения кастрированных. Это та формальная свобода, которую милостиво пожаловали тем, кто не может свыкнуться с отсутствием настоящей свободы. Отсюда все эти взаимные подмигивания, которыми вот уже которое столетие обмениваются государственные мужи и литераторы, то и дело норовящие устроить переодевания в костюмы друг друга. Отсюда и эта присущая интеллектуалам привычка громко говорить со своих низких позиций и неизменно отступать в решающий момент, единственный, который мог бы придать смысл их существованию, но который исключил бы их из профессионального цеха. Нам представляется вполне правдоподобным известный тезис о том, что современная литература появилась на свет с Бодлером, Гейне и Флобером как реакция на бойню, устроенную государством в июне 1948 года. Именно в крови парижских повстанцев и в невыносимой атмосфере замалчивания резни рождаются модерные литературные формы — сплин, амбивалентность, фетишизм формы и болезненная отстраненность. Невротическая привязанность французов к своей Республике — той, во имя которой любой беспредел и любая мерзость приобретают налет благородства — приводит к постоянному вытеснению этих первоначальных жертв. В эти июньские дни 1848 года — когда 1500 человек пало в боях, а несколько тысяч заключенных были поспешно расстреляны — Ассамблея, встречающая падение последней баррикады криком «Да здравствует Республика!», и Кровавая неделя оставили на нашей истории родимые пятна, которые не способна устранить никакая пластическая хирургия.

Кожев написал в 1945 году: «Сегодня «официальным» политическим идеалом Франции и французов по-прежнему остается Государство-нация, «единая и неделимая Республика». С другой стороны, в глубине души, страна догадывается о несостоятельности этого идеала, о политическом анахронизме сугубо «национальной» идеи. Это ощущение, безусловно, еще не достигло уровня отчетливой и ясной идеи: страна пока не может и не хочет сформулировать ее открыто. Впрочем, в силу самого несравнимого блеска ее национального прошлого, Франции особенно сложно открыто признать и честно принять факт завершения «национального» периода Истории и сделать из этого соответствующие выводы. Стране, которая так долго выстраивала идеологическую арматуру национализма и экспортировала ее по всему свету, сложно признать, что отныне единственное, что остается — подшить в архив эту страницу своей истории».

Вопрос государства-нации и необходимости его похоронить — вот в чем состоит французское недомогание последней половины столетия. Чередование» (alternance) — так вежливо окрестили эту паралитическую проволочку, это раскачивание слева направо.[41] Оно напоминает то, как маниакальная фаза сменяет депрессивную, то, как во Франции уживаются самая красноречивая критика индивидуализма с самым бесстыдным цинизмом, а наивысшая щедрость — со страхом толпы. С 1945 года это недомогание только усугублялось, если не считать короткой ремиссии мая 68 года с его повстанческим кипением. Эра государств, наций и республики подошла к концу. Страна, которая отдала им весь свой жар, все самое живое, что у нее было, повергнута в шок. По возмущению, вызванному простой фразой Жоспена,[42]«государство не всемогуще», можно догадываться о том, какую реакцию рано или поздно вызовет откровение о том, что оно уже ни на что не способно. Ощущение того, что «нас всех надули» непрерывно растет и вызывает гнойный нарыв. Он подпитывает эту скрытую ярость, вскипающую по любому поводу. Неспособность расстаться с эпохой наций — вот причина французского анахронизма, вот ключ к революционным возможностям, которыми он чреват.

вернуться

41

Имеется в виду смена у власти правого и левого правительств.

вернуться

42

Лионель Жоспен (1937-) — французский политический деятель, социалист. С 1997 по 2002 год занимал должность премьер-министра.