Не бывает мирных восстаний. Оружие необходимо, но нужно сделать все, чтобы его использование стало излишним. Восстание — это скорее взятие в руки оружия, «вооруженное дежурство», чем переход к вооруженной борьбе. Стоит подчеркнуть разницу между вооружением и использованием оружия. Вооружение в революции присутствует всегда, однако его использование эпизодично и не имеет решающего значения в моменты великих потрясений: 10 августа 1792 года, 18 марта 1871-го, в октябре 1917-го. Когда власть валяется в сточной канаве, достаточно дать ей пинка.
Из-за дистанции, отделяющей нас от оружия, оно вызывает в нас смешанное чувство зачарованности и отвращения, которое можно преодолеть только через реальное обращение с ним. Истинный пацифизм состоит в отказе не от оружия, а только от его использования. Быть пацифистом и не иметь возможности выстрелить — лишь теоретизация бессилия. Такой априорный пацифизм — это своего рода превентивное разоружение, то есть полицейская операция в чистом виде. По-настоящему вопрос пацифизма всерьез встает лишь перед теми, у кого есть способность выстрелить. В таком случае, пацифизм, напротив, будет признаком мощи, ибо только находясь в очень сильной позиции, мы избавлены от необходимости стрелять.
Со стратегической точки зрения, непрямое, асимметричное действие кажется самым результативным, наиболее подходящим для нашей эпохи, поскольку оккупационные войска невозможно атаковать напрямую. Тем не менее, варианта городской герильи по-иракски, эскалация которой не дает возможности к нападению, следует скорее избегать, а не ратовать за него. Милитаризация гражданской войны по провал восстания. И хотя в 1921 году Красные восторжествовали, Русская Революция была уже проиграна.
Следует предусмотреть два типа реакции государства. Одна — чисто враждебная, другая — более хитрая, демократическая. Первая подразумевает бессловесное подавление, вторая — тонкую, но беспощадную враждебность: она только и ждет, чтобы нас завербовать. Можно потерпеть поражение как перед лицом диктатуры, так и вследствие того, что вашу борьбу сведут всего лишь к противостоянию диктатуре. Поражение состоит как в проигранной войне, так и в потере выбора того, какую войну мы ведем. Может случиться одновременно и то, и другое, как это показывает пример Испании в 1936 году: революционеры понесли там двойное поражение от фашистов и от республиканцев.
Как только дело принимает серьезный оборот, местность занимает армия. Однако это не значит, что она обязательно будет пущена в ход. Для этого нужна решимость государства развязать бойню, а это для него актуально только в качестве угрозы и несет примерно тот же смысл, с каким в последние полвека используется ядерное оружие. Тем не менее, давно и всерьез раненный зверь-государство остается опасным. И армии должна противостоять многолюдная, смыкающая ряды и братающаяся толпа. Так было 18 марта 1871 года. Армия на улицах — признак повстанческой ситуации. Армия, пущенная в ход — это близкий исход. От каждого требуется занять чью-то сторону, выбрать между анархией и страхом анархии. Восстание выигрывает как политическая сила. Над армией возможна политическая победа.
Для восстания проблема состоит в том, чтобы стать необратимым. Необратимость наступает тогда, когда одновременно с властями побеждена и необходимость власти, вместе с собственностью — вкус к приобретению, вместе с гегемонией — жажда гегемонии. Вот почему повстанческий процесс содержит в самом себе форму своей победы или поражения. Для необратимости одного разрушения никогда не достаточно. Все дело в способе. Есть такие способы разрушения, которые неизбежно приводят к восстановлению разрушенного. Тот, кто остервенело топчет труп режима, неизменно создает потенцию для отмщения за него. Поэтому везде, где блокирована экономика и нейтрализована полиция, важно придавать как можно меньше пафоса свержению властей. Их следует опрокидывать с тщательно выверенной непринужденностью и насмешливостью.
Децентрализации власти в нашу эпоху соответствует устаревание центральности революций. Конечно, остались еще Зимние Дворцы, но они обречены скорее на штурм туристами, чем на повстанческий штурм. В наше время, даже если Париж, Рим или Буэнос-Айрес будут взяты, это не будет решающим. Взять Рунжис,[52] безусловно, дало бы больший эффект, чем занять Елисейский дворец. Власть уже не концентрируется в определенных точках мира, она и есть сам этот мир, его потоки, его улицы, его люди с их нормами, кодами и технологиями. Власть — это сама организация метрополии. Она — безупречная тотальность потребительского мира во всех его точках. Так что всякий, кто разрушает его локально, вызывает через сети волну шока по всей планете. Бойцы Клиши-су-Буа[53] подали радостный пример многим американским общагам, а повстанцы в штате Оахака нашли сочувствующих в самом сердце Парижа. Для Франции потеря центральности власти означает и конец парижской революционной центральности. И каждое новое движение со времен забастовок 1995 года это подтверждает. Самые смелые и последовательные замыслы вынашиваются уже не в Париже. Он сохранил свою уникальность только как идеальная мишень для набегов, только как поле для разграблений и разгромов. Это брутальные и молниеносные вылазки извне, направленные в точку максимальной концентрации столичных потоков. Это вспышки ярости, пронзающие пустыню искусственного изобилия и угасающие. Придет день, когда столицу, этот отвратительный сгусток власти, сравняют с землей, но произойдет это в финале процесса, который во всех других местах зайдет уже гораздо дальше.
52
Рунжис (Rungis) — французская коммуна в департаменте Иль-де-Франс, где находится оптовый продуктовый рынок общенационального масштаба, самый большой в мире.
53
Клиши-су-Буа (Clichy-sous-Bois) — французская коммуна на севере Иль-де-Франс, откуда в ноябре 2005 года начались пригородные бунты молодежи, сопровождавшиеся поджогом многочисленных машин.