— В земной атмосфере нет изменений!
— Магнит — в покое!
— Циклонов нет!
— Наука обанкротилась! Мы ничего не знаем! — твердит по радио один растерявшийся ученый.
— Нет! Нет! Наука не лжет! Лгут наши глаза, наши приборы! — отвечают другие.
Полнеба охватило лицо луны. Ясно видны трещины на склонах гор, морщины лунной коры заполнены чем-то белым. Снег?
Еще четверть часа. Весь небесный свод от края до края накрыт вогнутой чашей луны. Камни, скалы, острые зубы сбиты в мертвые кучи. На солнечной стороне какое-то неуловимое движение. Что это — жизнь?
Из одного конца Мирового Города в другой идеограф мчит прощальные призывы:
— Элла! Прощай. Мы все умрем!
— Прощай!
— Мне страшно. Я не хочу умирать!
— Мужайтесь, граждане!
Воздушный корабль спускается. Стерн бледный, но спокойный, работает в капитанской будке. Викентьев застыл в ужасе. Вцепившись в перила палубы, он вскинул вверх голову и глядит расширенными глазами на страшный, холодный, мертвый ландшафт луны, не слушая и не понимая Евгении, которая твердит:
— Успокойтесь! Это ничего! Я знаю, что это ничего…
И сразу, точно чья-то мощная рука сорвала с неба огромный диск луны, закрывший его. Опять луна висит маленьким серебряным кружочком в высокой синеве, опять горят пушистые звезды.
И, отчеканиваясь золотыми письменами на небе, сообщает всему миру световая радио-телеграмма:
Я, изобретатель Лессли, демонстрировал свое новое изобретение — кино-телескоп. Он состоит из телескопа и усовершенствованного мною кино-аппарата. Телескоп отбрасывает отражение в объектив кино-аппарата, увеличивающего изображение в 20 миллионов раз.
Мощный рефлектор покрывает небесный свод теневым экраном, а кино-аппарат отбрасывает на этот экран изображение. Отныне астрономические наблюдения возможны не только в обсерваториях, но и простым невооруженным глазом и, кроме того, астрономические явления становятся зрелищем масс.
— Лессли, это вы?
— Да, это я, Евгения. Как я рад.
— Но почему я не вижу вашего изображения на экране?
— Я разъединил световой провод. Я не хочу, чтобы вы видели мое лицо.
— Почему? Впрочем, вы не можете скрыть своих чувств. Я ощущаю по идеографу: вы расстроены?
— Да, Евгения. Я сержусь на самого себя. Я выкинул непростительную мальчишескую выходку с этим опытом.
— Зачем же вы это сделали? Вы привели Мировой Город в страшное смятение.
— Я не ожидал такого переполоха, Евгения… Но все равно, это непростительно!
— Покажитесь же, Лессли. Я хочу вас видеть.
На экране расстроенное лицо Лессли. Но уже начинает светлеть. Глаза теплеют нежностью.
— Евгения! Евгения! — вторит он.
— Слушайте, Лессли, вас не привлекут за это к суду?
— К суду? Что это такое? Ах, да! У нас нет этого. Мы сами себя судим.
— Но власти… Они не наложат на вас наказания? Все возмущены вашей выходкой.
— Какие наказания! Гражданина Мирового Города никто не может наказать. И властей у нас никаких нет.
— Ну, не власти, а те, кто регулирует распределение и труд. Они вам ничего не сделают?
— Высшее учетное бюро? Это совсем не их дело. Их выбирают для учета, регистрации и распределения. Единственная власть — это мы все вместе, все граждане Мировой Коммуны. Кроме того, я уже сам достаточно сознаю свою вину и сообщил о своем раскаянии световой идеограммой. Ну, бросим это.
— А я беспокоилась за вас.
— А я не перестаю думать о вас. Я хотел бы видеть вас не на экране, а близко.
— И я вас… То есть не то…
— Нет, именно то. Я читаю ваши мысли. Завтра я буду у вас на корабле.
— Лессли. Я не знаю… Я теряюсь…
Ей стыдно своих мыслей и она разъединяет идеограф.
III. Мозг Мирового Города
Когда-то над Парижем высилось кружевное легкое плетение — Эйфелева башня. Теперь она затерялась среди террас и вышек дворцов, вонзившихся в небо.
После посещения швейцарских террас, Стерн повернул корабль назад, направляясь к Парижскому Сектору Мировой Коммуны. И вот сейчас Стерн в капитанской будке нажимает клавишу на спуск. Переборки верхних воздушных камер захлопываются, нагнетательные насосы накачивают воздух в верхние камеры, из верхних клапанов вырываются струи сжатого газа и толчками снижают корабль.
Густая паутина проводов изрезывает небо над Парижским Сектором. Корабль лавирует: скользит, ныряет, изворачивается. Стерн бегает пальцами по клавиатуре, как опытный пианист, и нажимает клавиши — направо, налево, крутой поворот, скачок вверх, прыжок вниз, стой!
Все провода тянутся к огромному дворцу в центре Парижского Сектора. Ближе к дворцу они так густы, что покрывают небо частой сетчаткой. Корабль вынырнул из паутины проводов и плывет над этой сеткой среди роя других кораблей, больших, с сотнями пассажиров, и маленьких — двух или трехместных воздушных шлюпок и яхт.
Вокруг башни дворца лепятся четыре яруса балконов. К этим балконам причаливают воздушные судна. Эта воздушная гавань полна сотнями кораблей. Они пристают друг к другу и перекидывают трапы на палубы средних кораблей. На куполе башни горят шесть букв:
«В. С. Б. Ф. М. К.»
Эти буквы означают:
«Высшее Статистическое Бюро Федерации Мировой Коммуны».
Викентьев, Евгения и Стерн переходят с трапа на трап, повисшие над пропастью в сотню метров глубины. На дне этой пропасти — круглая площадь, вымощенная плитами папье-маше, стиснутая стенами домов, накрытая сеткой проводов.
У входа в башню их ждет лифт. Они скользят вниз, по люку лифта. Отзванивают этажи, мелькают белые круглые коридоры с десятками дверей, с сотнями снующих по ним людей.
Лифт останавливается. В дверях светлой, залитой солнцем комнаты, их встречает высокий, плотный, мощно сложенный человек, с выпуклым лбом мыслителя, в одежде из светлой ткани. Его ясные серые глаза с любопытством останавливаются на Викентьеве и Евгении.
Стерн произносит несколько слов. Старик весело кивает головою и надевает чашечки идеографа.
— Я — Мак Тодд, председатель Высшего Бюро, — сообщает он.
Так вот он, глава Мировой Коммуны. Глаза Викентьева и Евгении впиваются в Мака Тодда. Значит, у них все же есть правительство. Этот старик, Мак Тодд, президент Мирового Города.
Но Мак Тодд энергично возражает:
— У меня нет никакой власти. Я избран на трехмесячный срок, объединяю работу Высшего Статистического Бюро, которое ведает учетом и распределением, но которое не обладает никакими правительственными полномочиями.
В кабинете Мака Тодда несколько аппаратов идеографа. Они ежеминутно вызывают его, и он, прерывая беседу, отвечает на вызовы.
— Очевидно, вам неясна общественная организация Мировой Коммуны, — говорит он Викентьеву и Евгении и, присоединив их при помощи проводов к аппаратам своего кабинета, добавляет:
— Слушайте, и вы поймете.
— Нью-Йоркский Сектор сообщает, что у него имеется 70 миллионов киловатт часов электро-энергии сверх потребного ему количества, — доносится по идеографу.
— …В Римском Секторе достигло трудовой зрелости 250 тысяч граждан, из которых 100 тысяч превзошли потребности Сектора в силовых единицах.
— …В Венском Секторе родилось за неделю 4.020 детей. Половой состав будет сообщен дополнительно.
— …Вашингтонскому Сектору требуется 2.000 силовых единиц живой силы. Пришлите немедленно.
— Перебросьте в Московский Сектор 6 миллионов тонн дураллюминия.
Мак Тодд весело глядит на своих собеседников своими ясными глазами: разве теперь им непонятно, что деятельность Высшего Бюро состоит в учете сил, богатств и работы Мировой Коммуны и в их распределении? Никакой власти, никакой принудительной силы, только учет, точный учет.