Выбрать главу

Мельком посетовал на «механический рационализм, который порой заслоняет человека» и А. Бритиков («Русский советский научно-фантастический роман», 1970). Но больше всего досталось Окуневу от В. Ревича, который в своей книге посвятил немало страниц «Грядущему миру». Здесь и насилие над природой, и «бездуховная научная гонка», и отсутствие «серьезной попытки рассказать хотя бы о науке будущего» и внутреннем мире людей XXII века, и тоскливый казарменный коммунизм, и «вивисекция души», и «вихри любовных кадрилей», и полная эрозия семейных и родственных привязанностей, и пропаганда насилия над природой, и воспевание «восторженно мычащего стада».

Вихри обвинений доходят до абсурда — Окуневу ставится в вину… «скрытое» цитирование Маркса. Словно коммунистическая утопия не есть, по определению, самая что ни на есть открытая цитация классиков марксизма! Зато другую скрытую «цитату» фантастовед не приметил — мечущийся в поисках рабочей кепки миллиардер Ундерлип в повести «Катастрофа», этот Ундерлип, завернутый в шарф — пародирует знаменитый маскарад тов. В. И. Ленина, принявшего в 1917 г. облик «рабочего К. П. Иванова».

* * *

Так что же — не все так просто? Как видно, не все.

Многие упреки в адрес Окунева верны и правомерны (хотя в публицистическом накале некоторые авторы забывают, что роман действительно является «документом эпохи» и отразил все ее искаженные представления о подобающем человеку будущем). Утопия Окунева, безусловно, тоталитарна. От наготы детей, подростков и их наставников до «идеографов» и одинаковых одежд взрослых — во всем воплощен идеал тотального единообразия и прозрачности. Общество Окунева еще страшнее, чем кажется: изнаночная сторона этого счастливого нового мира — радикальная евгеника («безнадежно больных — идиотов, физических уродов — мы умерщвляем в младенчестве безболезненным способом») и карательная психиатрия будущего советского образца. «Только больные люди», объясняет ученый Стерн, не чувствуют потребности стать частью общественного механизма, и тогда — «мы их лечим…»

Да, Окунев честно воплотил в литературу большевистскую утопию. А воплотив, утопии испугался. Даже В. Ревич вынужден признать, что писатель «остался недоволен им же сочиненными порядками» и испытывал «известные сомнения в совершенстве придуманного им механизма». Свидетельство тому — не одна лишь беседа Евгении Моран со Стерном и «неудобные» вопросы девушки о воспитании детей и превращенных в «силовые единицы» людях. Роман последовательно воспевает отличие.

Отличен от других гениальный изобретатель Лессли. Отличаются от других Евгения и Викентьев. Причем эти «волосатые существа с грубыми, топорными линиями лица», восставшие от двухвекового сна, как выясняется, превосходят и красотой, и богатством внутреннего мира физически и духовно совершенных людей XXII века. «Женщины вашей эпохи красивы» — говорит Евгении Лессли, предпочитающий женственную мягкость и сострадание гостьи из прошлого энергичности и самостоятельности безликих современниц. В финале романа Окунев выдает себя: эти страницы читаются не как триумф утопии, а как написанная задолго до Орвелла, орвелловская по существу история «сдачи и гибели русского интеллигента». Выбора у Викентьева нет — его прошлое умерло.

* * *

Впрочем, все достоинства и изъяны утопии почти столетней давности сегодня для нас очевидны. Неочевиден другой любопытный момент, который остался незамеченным фантастоведами. Самые проницательные из них бегло отмечали сходство утопии Окунева с «эрой Великого Кольца» в «Туманности Андромеды» И. Ефремова. Дело не только в поверхностном или глубинном родстве утопий как таковых и общих приемах жанра: Окунев, наряду с А. Толстым, создал прототипический роман советской фантастики. Две сюжетных линии романа предвосхитили два ее магистральных направления — утопическое и революционно-героическое. Прошло совсем немного времени, и находки Окунева (а также, конечно, А. Малышкина, автора «Падения Даира»), принялись тиражировать С. Буданцев («Эскадрилья всемирной коммуны», 1925), П. Н. Г. («Стальной замок», 1928) и другие авторы; особое значение имело для них описание воздушного налета советской авиаэскадрильи на Париж, повторенное Окуневым и в повести «Катастрофа».