Когда последний лучик солнца погас на моём лице, я ухватился за толстые прутья клетки и несколько раз подтянулся. Прежде чем отправиться в тюрьму, будучи ещё на свободе под чёртовым залогом в полмиллиона долларов, я целый месяц непрерывно тренировался, готовясь к самому худшему.
Вне клетки основное население тюрьмы играло во дворе, и я был сидячей мишенью для всякого рода оскорблений. Здоровенные уголовники бросали в меня дерьмо и орали, "Тебе повезло, что ты не с нами, пизда, ты, грёбаная. Бьёшь девочек. Дерьмо, так выходи поиграть с большими мальчиками". Это было унизительно, но я просто сидел, опустив голову и держа язык за зубами, и думал о солнце.
По мере того, как шло время, у меня появлялось всё больше контактов с внешним миром. Никому не разрешалось присылать в тюрьму книги, потому что люди посылали романы со страницами, пропитанными кислотой или другим дерьмом. Но через моего адвоката я каждые десять дней мог заказывать три книги на «Амазоне». Мне, чёрт возьми, была просто необходима пища для ума. Я подбирал книги по следующим трём критериям, которые мне были нужны для самосовершенствования: отношения, воспитание детей и духовность. Я развесил по стенам рисунки с тайчи[104], узнал о точках надавливания под глазами, которые снимают стресс, и стал экспертом в книгах по самосовершенствованию и Буддизму. Я решительно настроился на то, чтобы обрести полномасштабный психологический, физический и музыкальный настрой. Я хотел решить проблемы, которые сдерживали меня: я, мои отношения с Памелой и моя неугомонность в «Motley Crue».
Хоть судья и запретил мне входить в контакт с Памелой, я не желал ничего большего, чем поговорить с нею и разобраться с этим. Я всё ещё злился на неё, но я по-прежнему чувствовал себя пойманным в ловушку недоразумения: чёртова пропавшая кастрюля разрушила мою жизнь. Со временем в моей камере установили телефон-автомат, но это был полнейший кошмар — пытаться наладить контакт с Памелой, которая всё ещё кипела от злости из-за нашей драки. Мы три раза пытались общаться в присутствии наших адвокатов и психотерапевтов, но каждый раз разговор быстро перерастал в состязание по обливанию грязью и взаимным обвинениям. В конце концов, один друг свёл меня с посредником по имени Джеральд, который, как предполагалось, должен был уладить все мои отношения — с Памелой, с моими детьми и с группой.
Я не знаю ничего о послужном списке Джеральда и о его образовании, но он обладал здравым смыслом. Он сказал мне, что я вырос с таким же убеждением, как в детстве, будучи ребёнком, я открывал своё окно, чтобы соседи могли слышать, как я играю на гитаре. В некотором смысле, как бы я ни любил Памелу, она была, по сути, такой же гитарой, которую я хотел продемонстрировать всем соседям и похвастаться тем, что я знаю, как на ней играть. Только оказалось, что я не умею хорошо играть на ней. Когда гаснут огни, действие экстази улетучивается, и вы оказываетесь в доме наедине с другим человеком, только тогда начинаются ваши отношения; и они будут иметь успех лишь в том случае, если вы способны работать над своими недостатками и учиться наслаждаться другим человеком, который по-настоящему, без всяких похлопываний по плечу и поднятых вверх больших пальцев, как это делают твои братки, способен по достоинству оценить это. Возможно, именно поэтому отношения между знаменитостями так сложны: каждый возводит другого на такой высокий пьедестал, что это практически сродни разочарованию, когда в конце дня вы обнаруживаете, что вы — всего лишь два человека с такими же эмоциональными проблемами и конфликтами между родителями, как и у всех остальных.
Другой способ, которым Джеральд помог мне, был заказ детских книг для меня через «Амазон» и покупка тех же самых книг для моих мальчиков. После того, как я получил разрешение от суда на разговоры со своими детьми, я читал им сказки по телефону, в то время как они рассматривали картинки в точно такой же книжке. Для меня было важно поддерживать такую связь с моими мальчиками, потому что, пока я был в тюрьме, Памела не только говорила им, что я сумасшедший, но даже пыталась настроить против меня мою собственную мать и сестру. У меня не было способа защититься: не только от Памелы, но и от СМИ, которые сделали из меня сущего монстра. Тем не менее, больше всего меня ранило то, что я не был дома на День отца и на день рождения Брэндона. А это то, что ребенок не забывает.
Время от времени я мог звонить домой, и Памела отвечала мне по телефону. Мы начинали разговаривать, но за несколько минут старая вражда, раздражительность и взаимные претензии снова выплывали на поверхность, и затем вдруг — бах! — один из нас бросал трубку. Конец связи.
После этого я сидел в своей камере и часами плакал. Неспособность что-либо с этим поделать разбивала все мои надежды. И всё же, спустя какое-то время, с помощью моего терапевта в качестве телефонного посредника, мы снова научились общаться. Я начал отвечать на всё, что она мне говорила, не с неуверенностью или защищаясь, а со своей нормальной любовью, что было одной из моих хороших привычек, которую я приобрёл ещё в детстве. Также я усвоил, что, чтобы нормально разговаривать или даже жить с Памелой, я должен прекратить проверять её любовь ко мне, потому что, когда вы проверяете кого-то и не говорите ему об этом, он неминуемо терпит неудачу.
Однажды в четверг у нас была большая беседа по телефону с моим терапевтом, и мы хорошо продвинулись вперёд, когда я вдруг услышал какую-то громкую речь и стук снаружи. Я встал и крикнул, "Эй, парни, вы не могли бы потише!" Но когда эти слова вылетели у меня изо рта, я понял, что этот шум исходит не от заключённых. Это был тот самый здоровенный говнюк-охранник без шеи, который обозвал меня "педиком" в мой первый день в тюрьме. Он ворвался в мою камеру, схватил грёбаный телефонный шнур и вырвал его из стены, прямо во время моего разговора. Затем он подал сержанту рапорт, где говорилось о том, что я оскорбил его. Они приостановили мои телефонные привилегии на четырнадцать дней. Чёрт подери, моя единственная линия связи с внешним миром была оборвана, и я каждый день проводил в слезах.
В течение этих длиннющих недель я работал над песнями для того, что, как я решил, должно было стать моим сольным проектом, читал журналы о воспитании детей и книги по самосовершенствованию и учился писать стихи, главным образом о Памеле. Она начала присылать мне письма. И это так разочаровывало меня, потому что она делала это через своего ассистента, который писал и отправлял письма вместо неё. Из-за этого они казались безликими, словно я был какой-то рабочий по дому, о котором мог позаботиться её ассистент. Я старался не думать так, не судить о каждом маленьком её поступке, как о признаке того, любит ли она меня или нет, потому что именно так я нажил себе неприятности в первый раз.
Отрезанный от телефона, я впервые начал учиться быть уверенным в себе — для любви, для спасения и для музыки. Я также начал контактировать с другими обитателями тюрьмы и понял, что мои дела не настолько плохи, по сравнению их проблемами. Уборщики, которые подметали в зале, начали подсовывать мне записки от парней из других камер. Иногда какой-нибудь чувак просил об автографе, другие просто хотели иметь друга по переписке. Большинство из них были куда в более серьезном дерьме, чем я. Там был шестнадцатилетний чувак, мексиканец-мафиози, который, чёрт возьми, убил шесть человек; по-настоящему раскаявшийся 21-летний парень, который, чтобы достать денег на наркотики, ограбил круглосуточный ресторана «Нормс», но, запаниковав, застрелил пожилую даму; и полицейский, у которого нашли конфискованные наркотики, которые он присваивал себе во время полицейских рейдов. Он так волновался, что другие заключённые узнают, что он был полицейским, и убьют его в ту же секунду.
Пока я наслаждался этой внутренней почтовой перепиской, я узнал, что в тюрьме существует целый скрытый мир. И в этой системе было больше чёртовых наркотиков, чем на улице: люди предлагали грёбаный героин, кокс, "спид", "травку", и всё это в обмен на еду, конфеты, деньги и сигареты. Но, если бы вас поймали, то минимальный штраф составлял один год, добавленный к вашему сроку, так что я с этим не связывался. Другие парни делали в камерах что-то вроде выпивки, которую они назвали "пруно", который был похож на вино, сделанное из апельсинового сока, сахара и ломтя хлеба вместо дрожжей. Требовалось две недели, чтобы сделать одну партию, и когда она была готова, можно было слышать, как все напивались до чёртиков (drunk as fuck) и устраивали веселье. Фактически тюрьма превращалось в ночной клуб.