Так что я отправился навестить друга по имени Сэдж, который был таким же конченым героинщиком, как, бля, Никки Сикс. Когда я вошёл, он сидел на диване, готовя раствор. “Эй, братишка, шырни меня”, попросил я. “Я хочу обо всём забыть прямо сейчас”.
“Нет проблем”, сказал он, пытаясь щёлкнуть пальцами, но он был слишком обдолбан, чтобы вызвать для этого достаточное трение.
Я закатал свой рукав, на столе перевязал руку куском медицинской резиновой трубки и ждал, пока он приготовит шприц. Я увидел, как он опустил его в ложку и втянул два кубика.
“Брат, я — не ты”, сказал я ему. “Я не занимаюсь этим постоянно. Это может быть слишком много для меня”.
“Не. Не волнуйся”, он оборвал меня на середине фразы. “Всё в порядке. Доверься мне, чувак. Я — героинщик. Я знаю, что я делаю”.
“А, похер всё! Будь что будет!”. Эти слова — “Доверься мне, я — героинщик” — должны были послужить путеводной нитью прямо туда. Я имею ввиду то, что он был грёбаным наркоманом, чувак, и, конечно же, его переносимость была сильнее моей.
Он уколол мою руку, запустил два кубика в мою кровеносную систему, вытащил иглу и развязал трубку. Я оказался в грёбаном раю. Я, чёрт возьми, был таким счастливым. Я не чувствовал ничего. Мое тело расслабилось, слова, “Бобби” и “Браун” исчезли из моего сознания, и поток удовольствия струился из моего сердца и заполнял всё моё тело. Я откинулся на диван и закрыл глаза.
Глава 2. Никки
«В которой Никки чует неладное и изобретает способ для его устранения»
Когда мы совершали тур с Кораби по Европе, в Италии была пресс-конференция. И эта необыкновенно красивая итальянская журналистка встала и сказала, “Никки, я хочу задать вопрос тебе”. У неё были “рабочие” губы, гладкие темно-рыжие волосы, и она выглядела точно, как актриса Ракель Уэлч в роли Похоти в кинофильме «Ослепленный желаниями». “Ты благодаришь Господа Бога за то, что он сотворил тебя таким прекрасным?”
“Нет”, ответил я ей. “Я проклинаю его за то, что он сотворил мой член таким маленьким”.
После пресс-конференции она пригласила меня выпить вместе кофе, чтобы мы могли больше поговорить. “Ну, ты знаешь, я женат”, сказал я ей.
“Нет, нет. Просто поговорить”, сказала она, всё ещё выглядя, как Похоть. “Может быть, встретимся завтра”.
“Позвони мне”.
На следующее утро, вместо того, чтобы позвонить мне в номер, она постучала в дверь. Я выполз из кровати, открыл дверь, она ворвалась и мигом сбросила с себя туфли, юбку и обтягивающий свитер. Её тело было просто невероятным: идеальные линии, золотисто-коричневая кожа, каскад волос, как в рекламе шампуня, струился по полным грудям, выпирающим из красного лифчика. Утренний “стояк” натянул мои трусы. Она повалила меня на кровать, сказала, “Давай посмотрим, так ли тебя проклял Бог “, и мы начали кувыркаться. Но, как только я собрался её трахнуть, она спросила, “У тебя ведь есть презерватив, правда?”
“Нет, нету”.
“Тогда я сейчас вернусь”, сказала она и скользнула обратно в свою одежду.
Когда она ушла, я на минуту задумался: Что я делаю? Я почти трахнул эту тёлку. Я женат; у меня дети. Трахануть эту великолепную итальянку, которая сводит меня с ума от желания — это бесполезная трата времени. Я влез в свою одежду, прошёл через холл в номер Мика и понаблюдал за тем, как она вернулась с презервативом, только дома уже никого не было.
Несколько недель спустя я был в Лондоне со своей женой, Брэнди. Наш звукозаписывающий лейбл устроил для нас вечеринку, полную всяких уродов, вроде лилипутов, акробатов на ходулях и английских рок-звёзд. Внезапно у дверей началось какое-то волнение, и какая-то женщина заорала, “Я не позволю так с собой обращаться. Я представитель прессы”. Это была изнасиловавшая меня журналистка-итальянка. Она протиснулась через охрану и подошла прямо ко мне. “Куда же ты пропал, мать твою?” спросила она. Брэнди повернулась ко мне, и моё лицо покраснело. Я спасался бегством через чёрный ход, а Брэнди гналась за мной, проклиная меня всю дорогу. Той ночью я усвоил важный урок: Если бы я просто трахнул эту итальянку вместо того, чтобы хранить верность, ничего бы этого не случилось.
Так или иначе, к тому моменту мой брак был в полном дерьме. Любовь, которая расцвела из моего воздержания во время создания «Dr. Feelgood», была просто мимолётной страстью, спровоцированной тем фактом, что я едва мог видеться с нею, поэтому я не знал, что она представляет из себя на самом деле. К тому времени, когда мы обнаружили, что мы — не пара, она уже была беременная нашим первым ребёнком, Ганнером (Gunner). Я утешал себя тем, что проводил как можно больше времени с нашими детьми; она утешала себя тем, что тратила как можно больше моих денег. Вот так, в конечном счёте, я оказался в особняке площадью пятнадцать тысяч квадратных футов (около 1400 кв.м.), полном белого мрамора, кафельных бассейнов и потолков высотой в шестьдесят футов (почти 20 м). Это был какой-то кошмар.
Но я не мог решиться на то, чтобы бросить её, потому что я слишком хорошо помнил, на что была похожа моя жизнь без отца. Так много моего гнева и жестокости, и вероятной причиной, по которой я всегда толкал себя на грань самоуничтожения с помощью наркотиков, было то, что я всё ещё был зол на своего отца за то, что он обрёк меня на неприкаянное, бродячее существование с моей матерью и её многочисленными мужьями. Я вполне справился с этим, находясь в «Motley Crue», но ничто не могло залечить и затянуть эти рубцы. Я не хотел, чтобы трое моих детей росли с такими же ранами.
Когда мы делали запись бонусного мини-альбома под названием «Quaternary» с Кораби, я написал песню, которая называлась “Father”, и я просто терял голову от этой музыки, где в припеве я спрашивал, “Отец, где ты?”. Я начал думать, что дыра в моей жизни, вероятно, была зеркальным отражением его жизни, что это, должно быть, очень тяжело для него — знать, что у него есть сын, с которым он не может общаться.
В последний раз я разговаривал со своим отцом в 1981-ом году, когда он фактически отрёкся от меня, и я сменил своё имя. С тех пор прошло более десяти лет. Теперь я сам был отцом, и я думал, что он захочет узнать, что он уже дедушка. Возможно, мы даже могли бы начать восстанавливать взаимные отношения. Теперь, когда мне было тридцать семь, возможно, пришло время, наконец, похоронить юношескую тоску, которая наполняла всю мою жизнь.
Последнее место, где он работал, о котором я знал, была объединённая строительная компания в Сан-Хосе, так что я позвонил в справочную, узнал номер, набрал его и спросил, работает ли всё ещё там Фрэнк Феранна.
“Кто это хочет знать?” спросил голос.
“Я его сын. Я пытаюсь его разыскать”.
“Рэнди?”
“Какой Рэнди?”
“Ну, кто бы вы ни были, Фрэнк Феранна умер. Давно уже умер”.
“Подождите”.
“Не звоните сюда больше”.
Они повесили трубку. Я позвонил моей матери в Сиэтл, чтобы выяснить, знает ли она, что случилось с моим отцом. Она утверждала, что он жив. Я попытался вытащить из неё больше подробностей и спросил, говорит ли ей о чём-нибудь имя “Рэнди”, но это было бесполезно. Стихи, которые я написал для песни “Primal Scream” с альбома «Decade of Decadence» постоянно вертелись у меня в голове