Ни в мученики, ни в жертвы он не рвется. Но когда, особенно вечером, идет по своему кварталу, ему отрадно думать, что из любого темного закоулка в него могут неожиданно пустить пулю.
Пока что его просто не замечают. Не замечает даже Хольст, хотя Франк приложил достаточно усилий, чтобы привлечь к себе его внимание.
Мицци должна ненавидеть его. После того, что произошло, любой на месте Франка съехал бы из этого дома.
Судьба притаилась в засаде. Но где? Франк не ждет, когда она обрушится на него, — он идет ей навстречу, повсюду ищет ее. Кричит ей, как кричал вечером на пустыре, держа в руке сумочку с ключом:
— Я здесь! Чего мешкаешь?
Ему словно не хватает врагов, и он силится создавать себе новых. Не потому ли он отхлестал Берту по морде?
Теперь, когда Минна отваживается выказать нежность или хотя бы предупредительность, он намеренно обижает ее, цедя:
— Терпеть не могу людей с больным животом.
Анни он приносит шоколад, и той даже в голову не приходит поблагодарить или поделиться с другими.
Франк готов часами созерцать ее тело, но мысль о близости с ней не волнует его. Ей тоже этого не хочется. Когда он во второй раз прилег к ней, она досадливо вздохнула:
— Опять?
Тело ее — произведение искусства, но, кроме тела, в ней ничего нет. Да и остается оно безжизненным, чуждым всякого трепета. Она позволяет пользоваться им где и как угодно, но всем своим видом говорит: «Любуйтесь мной, ласкайте меня, делайте все, что вам нужно, только отстаньте поскорей!»
Берта ушла в четверг. В пятницу, в половине четвертого, Франк заметил на улице жильца с третьего этажа. Тот стоял у витрины, и Франк лишь потом, самое меньшее через час, вспомнил, что в ней были выставлены корсеты.
Франка сопровождал один не самый близкий приятель по фамилии Кропецки, и шли они к Тасту поесть пирожных.
У Таста как раз сидел главный редактор Ресль. Здесь он был на своем месте, очень хорошо смотрелся в изысканной обстановке; Франк редко видел таких породистых и прекрасно одетых женщин, как его спутница.
Ресль удостоил его небрежным приветственным жестом. Приятели послушали музыку. Тает — единственный ресторан, где после пяти вечера еще исполняют камерную музыку. Скрипач был худой, высокий и напомнил Франку скрипача из его дома.
Что с ним? Расстрелян? У страха глаза велики: те, кого уже считают умершими, чаще всего рано или поздно возвращаются. Иногда, вернувшись, рассказывают о пытках. Но пытки применяют нечасто. Если, конечно, те, кто ничего не рассказывал, не предпочитают из осторожности молчать о них.
Мысль о пытках леденит Франку кровь, хотя, пожалуй, он не испугался бы их. Он убежден: у него хватит сил выдержать. Эта мысль приходила ему в голову сотни раз, он свыкся с ней еще до того, как пытки стали обычным делом; ребенком он занимался тем, что проверял себя на боль перед зеркалом — вгонял, например, булавку в кожу и следил, не дрогнет ли у него лицо.
Пытать его не станут. Не посмеют. Кстати, противники оккупантов тоже прибегают к подобным средствам — по крайней мере так утверждают.
Зачем его пытать, если ему ничего не известно?
Через несколько дней Рождество. И снова ненастоящее. Настоящее Рождество он знал лишь в раннем детстве, позже — только видимость Рождества. Помнится, ему было лет семь-восемь, когда его в это же время года привезли в город, где улицы сверкали ярче, чем бальный зал, тротуары кишели мужчинами в шубах и женщинами в мехах, а товары в витринах, казалось, вот-вот посыплются на улицу — так их было много.
Как и в прошлые годы, Лотта поставит в салоне елку.
Скорее, для клиентов. Интересно, кто останется праздновать? У Минны, конечно, есть семья. А девицы, даже если им весь год нет дела до родных, обязательно вспоминают о них в праздники. Что до Анни, ее семейные обстоятельства неизвестны. Эта, пожалуй, останется. Но, вероятней всего, наестся всласть и тут же углубится в чтение журналов.
Даже Кромер уедет на Рождество к своим, километров за тридцать от города!
Мицци еще не встанет с постели. Хольст истратит последние гроши, если у него хоть что-то есть, или продаст несколько книжек, но купит ей елку. Они пригласят старого Виммера, который обрел свое призвание, определившись к ним в прислуги.
— О чем задумался? — спрашивает приятель.
— Я? — вскидывается Франк.
— Не папа же римский!
— Ни о чем. Извини.
— У тебя такой вид, словно ты вот-вот передушишь музыкантов.
Неужели? Да он на них и не глядел. Начисто о них забыл.
— Послушай, я все хочу попросить тебя об услуге, да не решаюсь.
— Сколько?
— Это совсем не на то, о чем ты подумал. И не для меня — для моей сестры. Ей давно нужна операция. А у тебя, я слышал, куча денег.
— Что с твоей сестрой?
И Франк с иронией думает, что она не прошла даже через салон Лотты.
— Что-то с глазами. Если не прооперировать — ослепнет.
Приятель — его сверстник, но он безвольная тряпка, человек, рожденный, чтобы им помыкали. Сейчас у него слезы на глазах.
— Сколько надо?
— Точно не скажу, но думаю, если ты ссудишь мне…
Франк манипулирует с пачкой, как заправский фокусник. Это тоже стало игрой.
— Если собираешься благодарить, значит, ты еще глупей, чем я думал.
— Франк, старина…
— Ты что, не понял? Пошли…
Тип у третьего этажа как нарочно торчит неподалеку, опять у витрины — в этой выставлены куклы. Что это?
Случайность? У него дочурка, а на днях Рождество. Он может ответить, что сейчас разглядывать витрины — вполне естественно.
Почему бы Франку не подойти и в упор не спросить, чего ему надо, показав при нужде зеленую карточку или сунув пистолет под нос?
Слова Тимо явно на него подействовали. Он идет дальше, оборачивается. Тип с третьего этажа отстал. Рядом только Кропецки. Прямо-таки прилип — никак не отвяжешься.
Если судьба и подстерегает его, то ударит не в эту ночь: он пообедал в городе, встретился с Кромером, очень занятым и державшимся отчужденно, пил в трех кабаках, в одном затеял долгую ссору с каким-то незнакомцем.
Больше ничего не произошло.
От Тимо он возвращался домой мимо тупика у дубильной фабрики — опять ничего. Забавно было бы, если бы судьба выбрала для засады именно это место. Вот какие мысли приходят в голову после трех часов ночи, когда выпьешь лишнего.
У Хольстов горит свет. Там сейчас, наверно, меняют компрессы, дают капли, проделывают еще Бог весть какие процедуры. Франк прислушался у дверей. В квартире, безусловно, услышали его шаги. Хольст знает, что Франк на площадке, и тот умышленно задержался там на добрую минуту, прижавшись ухом к филенке.
Хольст не открывает, не подает признаков жизни.
Трус!
Франку остается лишь лечь спать, и если бы не усталость, он занялся бы любовью с Анни — просто для того, чтобы ее позлить. Что касается Минны, его от нее мутит.
Она влюблена как дура. Думая о нем, наверняка плачет.
Может быть, молится. И стыдится своего живота.
Он ложится один. В печке еще теплится огонь, и Франк долго смотрит на красноватое круглое отверстие для кочерги.
Трус!
Это происходит утром, когда у Франка опять тяжелое похмелье. Он искал судьбу по всем закоулкам, вынюхивал где только можно и нигде не нашел.
Новая неожиданность: дома больше нечего выпить, оба графина пусты. Уже много дней Лотта забывает предупредить сына, что запасы спиртного иссякли.
Придется идти к Тимо. По таким делам к нему лучше обращаться утром. Он не любит продавать на вынос, даже за высокую цену. Говорит, что на этом всегда теряешь: хорошая бутылка дороже плохих денег.
Франка мучит жажда. Лотта накрутила волосы на бигуди, надела просторную светлую блузу и вместе с Минной занимается уборкой. Анни же глазом не ведет, даже когда у нее под ногами метут пол. Бесстрастная, как богиня, она не то что дремлет или мечтает, а просто погружена в свой журнал. Сигаретный пепел — и тот стряхивает куда попало.