Вот еще один вопрос капитальной важности, лежащий в основе всей проблемы: не по ошибке ли это произошло?
Тимо, насколько помнится, уверял, что оккупанты — такие же обыкновенные люди, что в одном кабинете у них вполне могут не знать, что творится в соседнем. К примеру, служба снабжения по недосмотру выдает две карточки вместо одной, хотя человек вовсе этого не домогался, а другая служба не представляет себе, как восполнить нехватку.
Это важно. Не следует, конечно, обольщаться, но и подобная возможность должна быть взвешена так же тщательно, как любая другая. Надо также учитывать, что сейчас время завтрака, начальник голоден и к тому же явно раздражен: тот, кто был на допросе перед Франком, спутал ему планы, потеряв сознание.
Однако его поведение не позволяет еще делать категорические выводы. Разве он удостоил Франка хотя бы взглядом? Да и слышал ли о нем? Держал ли перед собой раскрытое дело?
Пока Франк ожидал на серой скамье в приемной, в кабинете, без сомнения, находилось пять человек, потому что теперь там осталось трое: начальник за столом и двое подчиненных, в том числе безвкусно одетый юнец, еще моложе Франка.
Двое стояли, один сидел.
Франк немедленно протянул через стол свою зеленую карточку. Он уже полчаса держал ее наготове. Нащупывал в кармане во время долгой поездки на трамвае. Если Тимо прав, пожилой господин должен пожать плечами или саркастически усмехнуться.
А тот взял ее и, не глядя, положил рядом с собой на стопку бумаг. Тем временем двое других вежливо, но методично обшарили карманы Франка.
Ему ничего не сказали. Не задали вопросов. Агент, доставивший его, стоял в дверях, ничем не показывая, что следит за ним.
Пожилой господин думал, видимо, о чем-то своем или просматривал бумаги, не имевшие отношения к Франку, потому что без всякого интереса глядел, как содержимое его карманов, включая пачку банкнот, перекочевывает на край письменного стола.
Когда обыск кончился, он поднял голову, словно осведомляясь: «Больше ничего?»
Агент, стоявший в дверях, вспомнил еще одну деталь, подошел и положил на кучку предметов пистолет.
— Это все?
Пожилой господин со вздохом облегчения вытащил наконец длинный бланк — лист специального формата с заранее напечатанным текстом и пробелами для заполнения.
— Франк Фридмайер? — осведомился он с равнодушным видом и каллиграфическим почерком записал имя и фамилию.
Затем больше четверти часа ушло у него на перечисление в особой графе всего, что выгребли из карманов Франка, не исключая коробка спичек и огрызка карандаша.
С Франком обходились не грубо. На него просто не обращали внимания. Если бы он ринулся к дверям и со всех ног пустился бежать, вполне возможно, что в него выстрелил бы только часовой, да и тот, вероятно, промахнулся бы.
Так ли уж смешно, что ему пришла в голову мысль о нарочно подстроенном испытании? С какой стати оккупантам выдавать зеленую карточку тем, кого они не знают и в ком не уверены?
Почему его не били, как того парня? Да и вправду ли того били? Какой смысл проделывать такие вещи в кабинете, куда может войти кто угодно?
Франк размышлял об этом все восемнадцать дней.
Страшно много размышлял. У него было время подумать о Рождестве, Новом годе, о Минне, Анни, Берте. Все они, даже Лотта, были бы изрядно удивлены, если бы узнали, сколько он открыл для себя нового в них.
Только вот думать здесь неудобно — из-за соседей. А их тут, как и на Зеленой улице, хватает. Вот именно, господин Хольст!.. Вот именно, господин Виммер!.. Разница лишь в том, что здесь их не видишь и уже поэтому доверяешь им еще меньше, чем где бы то ни было.
Они с первого дня пытаются подловить Франка, но он начеку. Он никому не доверяет. Скоро, наверно, станет самым недоверчивым человеком на свете. Приди к нему на свидание мать — он и ее заподозрит в том, что она подослана.
Соседи стучат в стены, по водопроводным трубам, по радиаторам. Центральное отопление не работает, но батареи не сняты.
Не следует забывать: он не в настоящей тюрьме, а в школе, в коллеже, который, судя по тому, что Франк успел увидеть, выглядел, должно быть, довольно щеголевато.
Соседи сразу стали передавать ему какие-то сообщения. Зачем?
Франк не настолько оглушен случившимся, чтобы не сообразить, как расположены здесь помещения, и не сделать из этого вывод, что он — привилегированный арестант. Сколько человек, к примеру, сидит в камере справа? По его оценке, самое меньшее — десять. Судя по выговору — когда их проводят по коридору, сквозь двери слышны обрывки фраз, — это в основном выходцы из городских низов и крестьяне.
Словом, те, кого газеты именуют саботажниками. Настоящие и мнимые саботажники. Или мнимые вперемежку с настоящими.
Нет, его не подловят.
Его не били. С ним были вежливы. Обыскали, но с соблюдением декорума. Отобрали, правда, все — сигареты, бумажник, зажигалку, документы. Галстук, ремень, шнурки от ботинок — тоже. Тем временем пожилой господин с отсутствующим видом заполнял бланк; дописав, протянул Франку лист и ручку, указал на отбитую точками строку и почти без акцента произнес:
— Распишитесь вот тут.
Франк расписался. Не раздумывая. Машинально. Он не знает, что подписал. Ошибка? А может быть, напротив, доказательство, что ему не в чем себя упрекнуть? Он подписал не из боязни побоев. Просто понял, что это неизбежная формальность и артачиться бесполезно.
Об этом он тоже много размышлял и ни о чем не жалеет. А если жалеет, то лишь об одном — что раскрыл рот и сказал:
— Я хотел бы…
Договорить он не успел. Пожилой господин сделал знак, и Франка повели через другой двор, вымощенный кирпичом, насколько он мог судить по расчищенным от снега дорожкам. Что он собирался сказать? Чего хотел?
Адвоката? Разумеется, нет. Он не настолько наивен. Снестись с матерью? Назвать фамилию генерала? Поставить в известность Тимо, Кромера или Ресля — тот ведь узнал его у Таста и помахал ему рукой?
Как замечательно, что он не закончил фразу! Надо отучаться от лишних слов.
Он еще не знал: все, что видишь вокруг, важно и с каждым днем будет становиться еще важнее.
Например, решаешь: «Это школа».
И в голове тут же складывается определенный образ.
А может случиться так, что мельчайшие его подробности приобретут чрезвычайное значение, и тогда начинаешь жалеть, почему не присмотрелся попристальней.
Большой двор кажется сейчас особенно просторным: он залит солнцем. Посредине вытянутое в длину трехэтажное здание из новенького кирпича, наверняка без внутренних лестниц, потому что снаружи оно, как корабль, опутано железными лестницами и своего рода подвесными галереями, по которым можно попасть на любой этаж, словно по судовым трапам из одного класса в другой.
А сколько здесь классов? Этого Франк не знает. У него просто создалось ощущение чего-то огромного. На другой стороне двора высится другое здание — то ли актовый, то ли спортивный зал с окнами во всю стену, как в церкви; оно напоминает Франку дубильную фабрику.
Дальше — крытая площадка, до самого навеса заваленная черными скамейками, партами и прочим школьным инвентарем: часть ее вот уже восемнадцать дней постоянно перед глазами у Франка.
Окна зарешечены, но все равно это не настоящая тюрьма. Охраны, можно сказать, не видно. Пересекая двор. Франк заметил всего-навсего двух солдат с автоматами.
Картина делается чуть более впечатляющей по ночам, когда подходы освещены прожекторами.
Ставней на окнах нет, и яркий свет то мешает заснуть, то заставляет вскакивать во время сна.
Конечно, раз часовые не мозолят глаза, значит, где-то на крыше, откуда бьют лучи прожекторов, должна быть сторожевая вышка с пулеметами и гранатометами. Недаром в определенные часы на лестнице, которая может вести только туда, раздаются шаги.
Как бы там ни было, по той или иной причине с ним, Франком, обращаются иначе, чем с обычным заключенным. Он не ошибся, когда отметил про себя вежливость — холодную, но все-таки вежливость! — пожилого господина в очках.