— Вот! Только на какие? Ручаюсь, ты этого тоже не знаешь.
— Не знаю.
— Не знаешь, что натворил?
— Я не знаю, в чем меня обвиняют.
— Вот! Вот!
У офицера занятная привычка употреблять словцо «вот» по любому поводу, к месту и не к месту.
— Тебе хочется знать, что хотим знать мы, так ведь?
— Так.
— Потому что ты знаешь кое-что кроме этого.
— Ничего я не знаю.
— Так-таки ничего? Ничего-ничего? Однако вот это нашли у тебя в карманах.
Секунду Франк ждет, что из ящика стола, куда офицер запустил руку, вынырнет пистолет. Он бледнеет. Чувствует, что за ним наблюдают. Словно нехотя переводит взгляд на руку офицера. И с изумлением узнает банкноты, которые носил в кармане и вытаскивал по любому поводу.
— Вот! Это, по-твоему, что?
— Это деньги.
— Да, деньги. Большие деньги.
— Я их заработал.
— Вот! Ты их заработал. Когда деньги зарабатывают, их получают либо из чьих-то рук, либо из банка. Так или нет? Вот я и хочу знать, кто дал их тебе. Просто. Легко.
От тебя требуется одно — назвать имя. Вот!
Неожиданное молчание. Затем, выждав, чуть порозовевший офицер повторяет, только более вкрадчиво:
— Нужно одно — назвать имя.
— Я его не знаю.
— Не знаешь, кто дал тебе эти деньги?
— Они попали ко мне из разных рук.
— Ну конечно!
— Я же коммерсант.
— Ну конечно!
— Получаешь деньги от одного, от другого. Размениваешь купюры. Не обращаешь внимания, что тебе…
С сухим стуком задвинув ящик в стол, офицер круто меняет тон и отрезает:
— Врешь.
Вид у него взбешенный, угрожающий. Он огибает стол, подходит к арестованному, кладет ему руку на плечо, и Франк ждет удара. Но офицер, продолжая говорить и словно обращаясь сам к себе, поднимает его со стула.
— Короче, деньги откуда попало, так? Получаешь их от одного, от другого и, не глядя, суешь в карман?
— Да.
— Нет.
У Франка перехватывает дыхание. Он не понимает, куда гнет собеседник. Чувствует неясную угрозу, какую-то тайну. Восемнадцать, нет, почти девятнадцать суток он напрягал мозг. Пытался все предусмотреть, но все пошло не так, как должно было бы идти. Разом переместилось в совершенно иную плоскость. Школа, пожилой господин в очках — это теперь иной, почти успокоительный мир, и тем не менее во рту у Франка сигарета, он слышит в соседней комнате стрекот пишущей машинки, по коридору снуют женщины.
— Посмотри-ка сюда, Фридмайер, и скажи, случайные ли это деньги.
Офицер берет одну бумажку из лежащей на столе пачки. Не снимая руки с плеча Франка, подводит его к окну и показывает купюру на свет.
— Погляди. Не бойся. Бояться не надо.
Почему его слова звучат более угрожающе, чем удары в кабинете пожилого господина в первый день?
— Гляди хорошенько. Видишь дырочки в левом углу?
Ровно шесть. Вот! Эти шесть дырочек образуют узор. И такие же есть на каждой банкноте — на тех, что лежали у тебя в кармане, и на тех, что ты истратил.
Франк немеет, в голове у него пусто. Ему кажется, что перед ним разверзлась пропасть, что стена, на которой находится окно, внезапно исчезла и они с офицером стоят над улицей, у самого края пустоты.
— Ничего не знаю.
— Ах, не знаешь?
— Нет.
— И не знаешь также, что означают эти дырочки? Вот!
Он не знает.
— Нет.
Это правда. Он никогда ни о чем подобном не слышал.
Ему представляется, что знать назначение «дырочек», как выражается офицер, уже более тяжкая вина, чем любое преступление, в котором можно заподозрить его. Франка.
Пусть ему заглянут в глаза, пусть прочтут в них, что он не лжет, что он совершенно искренен.
— Клянусь, не знаю.
— Зато знаю я.
— Что же они означают?
Я знаю. И поэтому нам нужно знать, где ты взял деньги.
— Я же сказал…
— Не правда.
— Уверяю вас…
— Они украдены.
— Не мной!
— Нет, не тобой.
Откуда у него такая уверенность? И вот наконец он бросает, чеканя слоги:
— Они украдены здесь.
Франк с ужасом смотрит по сторонам, и офицер уточняет:
— Они украдены в этом здании.
Франк боится, как бы не упасть в обморок. Теперь он понял, что такое холодный пот. Понял и многое другое.
Похоже, понял все.
Дырочки в банкнотах проделаны оккупантами. Что это за деньги? Из какого фонда взяты?
Это никому не известно, никто об этом не подозревает, и одно то, что Франк посвящен в тайну, — уже страшно.
Подозревают не его. И не Кромера, конечно. Здесь знают, что они мелкие спекулянты, что у им подобных нет доступа к некоторым сейфам.
Неужели под подозрением сам генерал? Арестован ли Кромер? Допрошен ли? Сознался или нет?
Восемнадцать с половиной дней Франк трудился впустую. Все было ошибкой, глупостью. Он думал о всякой мелюзге, людях его масштаба, как будто судьба нуждается в подобных посредниках!
Она выбрала оружием банковский билет — одну из бумажек, которые он просадил либо у Тимо, либо у портного, продавшего ему пальто из верблюжьей шерсти. А может быть, отдал Кропецки на глазного врача для сестры.
— Выходит, надо знать, не так ли? — заключает офицер, усаживаясь.
И вновь придвигает Франку пачку сигарет.
— Вот, Фридмайер. Вот в чем дело.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
«Женщина в окне»
1
Он лежит на животе и спит. Сознает, что спит. Этому — и многому другому — он научился совсем недавно. В былые времена сознавать, что спит, он начинал только под утро, когда вставало солнце. А поскольку особенно острым это сознание становилось от спиртного, ему случалось нарочно пить сверх меры и возвращаться очень поздно только ради того, чтобы насладиться таким сном.
И все же этот сон был не такой, как теперь. Раньше франк не спал на животе. Неужели все заключенные выучиваются спать на животе? Этого он не знает. Да ему это и безразлично. Но будь у него терпение и охота, он с удовольствием овладел бы системой перестукивания только для того, чтобы посоветовать им:
— Спите на животе.
Это означает не просто лежать на животе. Это означает распластаться на досках, заменяющих на койке пружинную сетку, вдавиться в них, как животное, как насекомое. При всей жесткости подобного ложа Франку кажется, что он оставляет на нем отпечаток своего тела, как оставил бы на земле в поле.
Он лежит на животе, и ему больно. У него болит целая куча мелких костей и мышц, но не все разом, а в порядке, который Франк понемногу усваивает и которым учится дирижировать, словно симфонией. Бывает боль темная и тупая, бывают боли отчетливые и настолько острые, что перед глазами идут ярко-желтые круги. Одни длятся всего несколько секунд, но интенсивность придает им такую упоительность, что, когда они проходят, о них сожалеешь; другие образуют как бы некий фон, сливаются, уравновешивают друг друга, так что в конце концов уже невозможно определить, где они возникают.
Лицом Франк зарылся в свернутый пиджак, который служит ему подушкой и был, увы, почти новеньким, когда его владелец попал сюда. И Франк имел в первые дни глупость беречь его и снимать на ночь, почему тот и не пахнет теперь так, как мог бы пахнуть! Хорошо пахнуть.
Пахнуть им самим. Франком. Пахнуть землей, тем, что живет, что исходит потом.
Франк умышленно зарывается носом под мышки, в места, где запах особенно ощутим. Он хочет, чтобы от него разило, как выражаются на воле, разило, как от земли, потому что на воле считается, будто от человека и земли разит.
Он хочет чувствовать биение своего сердца, чувствовать всюду — в висках, в запястьях, в пальцах ног. Чувствовать запах своего дыхания, тепло своего дыхания. И смешивать образы, еще более крупные и правдивые, чем в натуральную величину, образы виденного, слышанного, пережитого и того, что он мог бы пережить; смешивать все это, закрыв глаза, лежа без движения и в то же время ловя стук шагов на железной лестнице.