Тогда у меня только что появился второй ребёнок, и отцовство совершенно не шло в соответствии с тем, как это описано в книжках. Я читал какое-то дерьмо и пытался вникать и учиться, но Памела постоянно твердила, что я всё делаю не так. Обычно я всегда находился на вершине чартов Памелы. Когда родился Брэндон, я опустился на вторую строчку, потому что в этом возрасте ребёнок, конечно же, всё время нуждается в своей маме. Так что я бродил по дому, как человек-невидимка. Я говорил, “Эй, детка, в чём дело? Я люблю тебя”. А она только кивала, не обращая на меня никакого внимания. Я просил её спуститься в гараж и послушать новую музыку, над которой я работал; она обещала быть там через минуту, но потом совершенно забывала об этом. Я не мог даже поговорить с нею, потому что она всё время была чем-то обеспокоена из-за ребёнка (because she had her panties in a wad about the baby all the time). Затем, когда родился Дилан (Dylan), я с’ехал на третью позицию. Теперь меня вовсе не существовало. И я не мог с этим мириться. Я — парень, который любит дарить любовь и любит, когда ему отвечают взаимностью. Но дома всё, что я делал, это дарил. Я не получал ничего взамен (I wasn’t getting jack back). Затем Памела привезла своих родителей из Канады, чтобы те помогали ей с мальчиками. Это хорошо, когда рядом с детьми находится бабушка, но родственники супруги находились в доме каждый грёбаный день круглые сутки, отнимая у Памелы ещё больше времени. Так, неспособный отступить и посмотреть на ситуацию со сколько-нибудь разумной точки зрения, я превратился в плаксивого, капризного маменькиного сынка (whiny, needy little brat). Возможно, это был мой способ стать третьим ребёнком Памелы, чтобы получить свою порцию внимания, в которой я тоже нуждался. Теперь, совершенно неожиданно, мы с Памелой начали всё время ссориться. Наши отношения постепенно перешли от чистой любви к любви-ненависти.
Если бы у меня была ясная голова, я дал бы ей перерыв и, чёрт возьми, любил бы сам себя (given her a break and fucking loved myself) вместо того, чтобы обращаться к другим людям за одобрением. Но трудно ломать старые привычки: Я провёл всю свою жизнь, ища самого себя в других людях, ища тех, кто скажет мне, кто я такой. И как только я позволял им меня идентифицировать, я становился полностью зависимым от них, потому что без них меня не существовало.
В День Святого Валентина, который мы всецело должны были посвятить грёбаной любви, мы отправились в «Хард-Рок Казино» в Лас-Вегас (Hard Rock Casino in Las Vegas). Я попросил флориста усыпать номер лепестками роз, заказал бутылку «Дом Периньон» и создал отличное настроение для нашей первой за последние месяцы ночи. Но после нескольких бокалов шампанского Памела так забеспокоилась о том, что она далеко от детей, и поэтому даже не может расслабиться. Всё, о чем она могла говорить, это о кормлении Дилана грудью, а всё, о чём мог думать я, это о том, что сейчас моя очередь кормиться грудью. На следующий день мы спустились посмотреть выступление «Rolling Stones», и всё было просто ужасно. Она увидела, как после концерта со мной разговаривала одна стриптизёрша, и мы устроили чудовищную ссору (huge-ass blowout) прямо посреди казино. Я схватил её и хотел отвести в номер, чтобы грёбаная светская хроника не переполнилась новостями о том, как мы ругались на людях, и её это взбесило. Наш взаимный гнев дошёл до того, что она, наконец, выскочила из отеля, взяла машину и ухала назад в Малибу без меня. День Святого Валентина был испорчен (was a fucking wash). Я был вынужден приползти назад домой на четвереньках и умолять её о прощении.
Неделю спустя я был на кухне, готовя обед для детей и Памелы. Всё снова было тихо и мирно, мы распили по бокалу вина (we were splitting a glass of wine), и я вытащил из холодильника пучок овощей для того, чтобы приготовить жаркое. Я облазил все полки в поисках кастрюли, потому что долбаная домработница раскидала нашу чёртову посуду по всему дому. Я был настолько взвинчен и напряжён, что как только малейшая вещь шла не так, как надо, я начинал волноваться, словно это был конец света. Поэтому, когда я не смог найти кастрюлю, я начал хлопать дверями кухонных полок и разбрасывать вокруг всякое дерьмо, как маленький ребёнок, который плачет, чтобы привлечь к себе внимание в надежде, что сейчас придёт мамочка и решит все его проблемы. Поэтому когда пришла мамочка — Памела — и увидела, что я нахожусь в одном из этих своих состояний, то просто всплеснула руками. “Успокойся, это просто кастрюля”.
Но это была не просто кастрюля. Она значила для меня всё. Всё моё душевное равновесие и здравомыслие зависело от этой грёбаной кастрюли. И независимо от того, нашёл бы я эту кастрюлю или нет, Памела, по моему мнению, оскорбила мои чувства. В моём озабоченном эгоистичном мышлении это подразумевало, что Памела не понимает меня — худший грех, который кто-то может совершить в отношениях между людьми. Я схватил все горшки и миски, бросил их в большой выдвижной ящик, из которого я их вытащил, и закричал, “Это чушь собачья!”
И затем Памела сказала слова, которые вы никогда не должны говорить тому, кто легко теряет самообладание, слова, которые только подливают масла в огонь: “Успокойся. Ты меня пугаешь”.
Мне следовало бы выйти наружу и просто излить накипевшее звёздам в небе или уйти надолго, пробежаться трусцой или принять холодный душ. Но я этого не сделал. Я был слишком поглощён этим моментом, моим гневом из-за отсутствия кастрюли, который на самом деле был гневом из-за непонимания между мной и Памелой, что в итоге свелось к моей незащищённости, неуверенности и страху.
“Пошла ты…! Иди к чёрту! Оставь меня в покое!” завопил я ей, пнув ящик ногой, как идиот, причинив себе боль, потому что забыл, что на мне были мягкие шлёпанцы.
И тут понеслось. Она кричала на меня, я кричал на неё в ответ, и очень скоро начали кричать дети. Дилан плакал в своей детской кроватке, и я мог слышать, как ревел Брэндон в своей спальне. “Вааааа! Мама! Папа! Что происходит? Вааааа!”
“С меня хватит”, сказала Памела, подбежав к кроватке и взяв Дилана. Она принесла его в гостиную, схватила телефон и начала набирать номер.
“Кому это ты вздумала звонить?”
“Я хочу, чтобы приехала моя мама. Ты меня пугаешь”.
“Не звони своей матери. Положи этот грёбаный телефон. Мы можем сами во всём разобраться”.
“Нет, не пытайся остановить меня. И не ругайся при детях. Я звоню им”.
“Твои родители здесь всё время, чёрт побери. Это так глупо. Мы можем поговорить об этом и уладить всё за одну минуту. Посмотри на меня: Я уже спокоен. Я больше не злюсь”.
“Я звоню маме. И прекрати сквернословить”.
Она набрала номер, и я повесил трубку. Тогда она обернулась и уставилась на меня тем самым неодобрительным взглядом, который говорил о том, что я — гнусный эгоист, тем взглядом, который превращал меня в самого уродливого и тонкого червя на этой грёбаной планете. Я дико ненавидел этот взгляд, потому что он говорил о том, что ситуация вышла из-под моего контроля и никакие извинения и цветы не смогут убедить её в том, что я хороший парень, который снова любит её. Её психотерапевт дал ей глупый совет — не обращать на меня внимания, когда я злюсь, потому что, согласно его заключению, я получаю достаточно внимания как рок-звезда. Но чего он не знал, так это того, что я стал рок-звездой, потому что нуждался во внимании. Молчание равняется смерти. Поэтому, когда Памела начала эту безмолвную терапию — точно так же, как это делали мои родители — это только довело меня до предела. Тем временем Дилан вопил у неё на руках, а Брэндон всё громче и громче выл из своей комнаты.
Она демонстративно схватила телефон и снова набрала номер своих родителей. Я с грохотом нажал на рычаг. “Я же сказал, ‘Не звони ей, чёрт подери!’ Ну же. Я извиняюсь. Это такой пустяк, мать твою”.
Она бросила телефонную трубку, сжала кулак и вслепую махнула им, ударив меня наполовину в нижнюю челюсть, наполовину в самую уязвимую часть моей шеи, что, чёрт возьми, было весьма болезненно. Меня никогда прежде не била женщина, и как только я почувствовал удар, я пришёл в ярость (I saw red). Я так старался разрядить ситуацию, но с каждым шагом она становилась всё более ненормальной, и это только сердило меня ещё больше. Чем больше я старался успокоиться, тем более безумным я становился, когда она не позволяла мне этого сделать. Поэтому, как только она ударила меня, мой “эмоциомер” (emotional meter) накалился докрасна и застил мои глаза. Словно животное, я сделал первое, что инстинктивно пришло мне на ум, чтобы остановить развитие ситуации. Я схватил её и крепко стиснул. “Что, чёрт возьми, с тобой такое?” заорал я, не отпуская её. И снова моя попытка успокоить её только привела к тому, что она запаниковала ещё больше. Теперь она кричала, дети плакали, а телефон трезвонил что есть мочи, потому что её родители волновались из-за всех этих прерванных телефонных звонков. Моё жаркое превратилось в кошмар.