Выбрать главу

Она хотела назвать меня толи Майклом, толи Расселлом, но прежде, чем она смогла это сделать, медсестра решила спросить моего отца, Фрэнка Карлтона Феранна (Frank Carlton Feranna) (который несколькими годами позже оставил ее, а, к счастью, и меня), как следует меня назвать. Он наплевал на желание матери и назвал меня Фрэнком Феранна, в честь самого себя. Так они и записали в моём свидетельстве о рождении. С первого же дня моя жизнь пошла наперекосяк. Наверное, в тот момент мне следовало бы заползти обратно в утробу и попросить создателя: «Не могли бы мы начать всё сначала?».

Мой отец ещё достаточно долго ошивался где-то поблизости так, что у меня даже успела появиться сестра, о которой, впрочем, как и о моем отце, у меня нет никаких воспоминаний. Моя мать всегда говорила мне, что моя сестра, когда была маленькой, ушла, чтобы жить отдельно, и мне не разрешалось с ней видеться. Только спустя тридцать лет я узнал правду. Для моей матери, беременность и дети были опасной роскошью, ей советовали быть осторожней, но этому совету она следовала недолго, до тех пор, пока не начала встречаться с Ричардом Прайором (Richard Pryor).

Большая часть моего детства прошла мимо таких понятий, как «сестра» и «отец». Я никогда не думал о себе, как о несчастном подростке из разбитой семьи, потому что я не представлял наш дом как-то иначе, чем просто мать и я. Мы жили на девятом этаже Клуба Сент-Джеймс (St. James Club), тогда он назывался Сансет Тауэрс (Sunset Towers), на Сансет Бульвар (Sunset Boulevard). Всякий раз, когда я становился помехой для неё, она отправляла меня к бабушке с дедушкой, которые постоянно перемещались с места на место, живя то в чистом поле в Покателло, штат Айдахо (Pocatello, Idaho), то на камнях Южной Калифорнии (Southern California), то на свиноферме в Нью-Мексико (New Mexico). Мои бабушка и дедушка постоянно угрожали оформить опекунство и забрать меня к себе, если моя мать не прекратит вести разгульную жизни. Но она никогда бы не бросила меня и никогда бы не остановилась. Ситуация изменилась к худшему, когда она присоединилась к оркестру Фрэнка Синатры (Frank Sinatra) в качестве бэк-вокалистки и начала встречаться с басистом Винни (Vinny). Я наблюдал, как они все время репетировали со звездами того времени, такими, как Митци Гейнор (Mitzi Gaynor), Каунт Бэйси (Count Basie) и Нельсон Риддл (Nelson Riddle), которые прошли через их оркестр.

Когда мне было четыре года, она вышла замуж за Винни, и мы переехали в Лэйк Тахо (Lake Tahoe), который в то время становился мини-Лас Вегасом. Я просыпался в шесть утра в небольшом коричневом доме, где мы жили, и играл один на улице, кидая в пруд камешки и ожидая, когда они, наконец, встанут с кровати, что обычно случалось не раньше двух часов пополудни. Я знал, что очень опасно будить Винни, потому что он мог меня ударить. Он всегда был в ужасном настроении и при наличии малейшего повода вымещал свою злость на мне. Однажды днем он принимал ванну и вдруг заметил, как я чищу зубы из стороны в сторону, вместо того, чтобы делать это сверху вниз, как он меня учил. Он встал, голый, волосатый и весь покрытый бисером водяных капель, словно горилла, попавшая под ливень, и ударил меня кулаком прямо в голову так, что я рухнул на пол. Тогда мать, как обычно, покраснела и набросилась на него, а я в тот момент побежал к пруду, чтобы спрятаться.

На то Рождество я получил два подарка: пока я играл на улице, мой отец зашёл к нам домой, и, толи в качестве невнятного жеста, чтобы загладить свою вину, толи, проявив истинные отцовские чувства, ограниченные, правда, весьма скромными доходами, оставил мне в подарок красные пластмассовые санки с кожаными ручками. Вторым же подарком стало рождение моей сводной сестры Сэси (Ceci).

Мы переехали в Мексику, когда мне было шесть лет. Или мать и Винни скопили достаточно денег, чтобы взять тогда годовой творческий отпуск, или они бежали от кого-то (скорее всего, это были полицейские)… Они никогда не говорили мне почему. Все, что я помню это то, что мать и Сэси летели туда самолётом, а я должен был пересечь границу в Корвэйр (Corvair) с Винни и Бэль (Belle — Красавица). Бэль — была его немецкая овчарка, которая, подобно самому Винни, постоянно нападала на меня безо всякой причины. Мои ноги, руки и туловище были покрыты следами укусов ещё долгое время. Именно поэтому я до сих пор и не выношу этих грёбаных овчарок. (Я упомянул об этом просто потому, что Винс купил себе овчарку.)

Мексика была, наверное, лучшим временем моего детства: я бегал голышом с мексиканскими детьми по пляжу около нашего дома, играл с козами и цыплятами, разгуливающими повсюду, ел севиче («ceviche» — блюдо мексиканской национальной кухни), ходил в город за приготовленными на огне кукурузными початками, обернутыми в фольгу, а, когда мне было 7 лет, я впервые курнул «травку» вместе с матерью.

Когда Мексика им надоела, мы возвратились в Айдахо, где моя бабушка и дедушка купили мне мой первый патефон — маленькую серую пластмассовую игрушку, которая могла крутить только синглы (маленькие виниловые пластинки, как правило, с одной песней на каждой стороне). Игла у него была на крышке, и всякий раз, когда крышка была закрыта, играла песня, а как только крышку открывали, он останавливался. Я имел обыкновение слушать все время Элвина и «Бурундуков» (Alvin and The Chipmunks), которых мать никогда не позволяла мне забывать.

Год спустя мы все погрузились в трейлер «U-Haul» и прибыли в Эль-Пасо, штат Техас (El Paso, Texas). Дедушка спал в спальном мешке на улице, бабушка дремала на сидении трейлера, а я спал, свернувшись калачиком на полу, словно собака. Когда мне исполнилось восемь лет, меня уже тошнило от этих путешествий.

После такого сумасшедшего количества переездов, где большую часть времени я проводил наедине с самим собой, дружба стала напоминать мне телевизор: это было что-то такое, что можно было переключать время от времени, чтобы отвлечь себя от того факта, что я совершенно одинок. Всякий раз, когда я был в компании детей моего возраста, я чувствовал себя неуклюжим и неуместным. В школе у меня были проблемы с успеваемостью. Трудно сосредоточиться на учёбе, если знаешь, что не пройдёт и года, как я уеду и никогда больше не увижу никого из этих учителей и ребят.

В Эль-Пасо дедушка работал на бензоколонке «Shell», бабушка оставалась в трейлере, а я ходил в местную начальную школу, где дети были просто безжалостны. Они толкали меня, дразнили и говорили, что я бегаю, как девчонка. Каждый день, когда я шел одни в школу, я должен был проходить через двор средней школы, где меня забрасывали футбольными мячами и едой. К ещё большему моему унижению, дедушка остриг мои волосы, которые мать всегда позволяла мне отращивать, и сделал мне «flattop» («плоская макушка» — название мужской стрижки) — не самая модная причёска для конца шестидесятых.

Со временем мне понравилось жить в Эль-Пасо, потому что я начал проводить много времени с Виктором (Victor), гиперактивным мексиканский мальчишкой, который жил на другой стороне улицы. Мы стали лучшими друзьями и делали все вместе, что позволило мне не обращать внимания на множество других детей, которые ненавидели меня за то, что я был бедным белым калифорнийским отребьем. Но как только я начал привыкать к этой жизни, последовала неизбежная новость: мы снова должны были уезжать. Я был опустошен, потому что на этот раз я должен был кого-то покинуть, а именно Виктора.

МЫ ОКАЗАЛИСЬ В САМОМ ЦЕНТРЕ ПУСТЫНИ, в Энтони, штат Нью-Мексико (Anthony, New Mexico), потому что моя бабушка и дедушка думали, что они смогут заработать больше денег на свиноферме. Вместе со свиньями мы также выращивали цыплят и кроликов. Моя работа заключалась в том, что я должен был брать кролика за задние лапы и вгонять палку сзади под основание его черепа. Его тело билось в конвульсиях у меня в руках, из носа капала кровь, а я в это время стоял и размышлял: “А ведь он был моим другом. Я убиваю своих друзей”. Но в то же самое время я знал, что такова была моя роль в семье; это то, что я должен был делать, чтобы стать мужчиной.