«Да, спасибо, моя сладкая. Белого», — ответил он.
С кривой усмешкой она достала из холодильника бутылку и наполнила его стакан. Потом вытащила из ящика прозрачный пакетик.
Гутталакс.
И, злобно посмеиваясь, высыпала половину в стакан.
12. РОБЕРТА ПАЛЬМЬЕРИ 20:28
Роберту Пальмьери вся предновогодняя суматоха оставляла совершенно равнодушной.
Она жила на втором этаже корпуса «Понца».
Она медитировала. Голая. В позе лотоса. Сбрасывала стресс. Освобождала дух.
И ждала гостей.
«Это просто очередная глупая социальная условность. Очередная выдумка тупого потребительского общества. Наплевать на Рождество, на Крещение и даже на Новый год. Условности. Все условности. Покой и радость находятся в самых дальних тайниках нашей души. Там всегда праздник, нужно только найти дверь и войти туда» — так она сказала несколько дней назад Давиде Раццини на собрании по тантрической медитации, организованном обществом «Друзья Плеяд».
Она почувствовала к этому парню нечто, что сама обозначила как эмпатию, слияние, и в итоге пригласила его тридцать первого к себе. «Не знаю, получится ли… Понимаешь, у нас праздничный ужин… Семья, все такое…» — растерялся Давиде.
«Ну же! Приходи! Я чувствую к тебе сильное влечение. Мы можем заняться сексом. Объединить наши сущности. Я была на стажировке в Калифорнии у Учителя Равальди и научилась технике достижения четырех космических оргазмов: водного, огненного, воздушного и земного».
Давиде тут же согласился.
Роберта закончила медитацию, завернулась в индонезийский платок и принялась готовить ужин из козьего молока, огурцов и брынзы. Из магнитофона неслись вопли, похожие на крик новорожденного.
Это были крики касаток с Аляски, наложенные на вой ветра русской степи.
Она поставила две глиняные чашки посреди маленького столика из черного дерева и зажгла две огромные марокканские свечи.
Все было готово.
Она чувствовала, что расслабилась и что ее карма в полном порядке.
Не было только Давиде.
13. ТЬЕРРИ МАРШАН 20:45
Тьерри Маршан сидел на небольшой сцене VIP-зала клуба «Вурдалак».
Сильно пьяный.
Его одели с головы до ног. Теперь на нем был фрак с голубыми блестками, на голове — маленький цилиндр из красной бумаги, державшийся на резинке. В руках он сжимал Регину, свою арфу. Перед ним стояло около двадцати накрытых столиков со свечами в центре. Стены были украшены гирляндами из цветной бумаги. Публика, заплатившая за вход, тоже в цилиндрах, орала, свистела в свистки, разбрасывала конфетти. Официанты в форме из кашемира, с вытканным рисунком, уже предлагали закуски.
Устрицы, зелень, тертый сыр.
Тьерри слышал весь этот отдаленный шум.
Звон посуды. Разговоры. Слишком громкий смех.
Все это было где-то за стеной, выстроенной алкоголем.
Я как тропическая рыба в аквариуме.
Он замечал взгляды, направленные на него издалека, и идиотская ответная улыбка не сходила с его губ.
Однако в сердце у него воцарилась русская зима, а в горле стоял ком.
Так погано он не чувствовал себя уже очень давно.
Вот до чего я докатился! Одет как клоун. Я, великий бретонский музыкант. Один как перст в этом паршивом месте. Ни друзей, никого…
Он принялся поглаживать арфу.
Он чувствовал, что дошел до предела.
Эта поездка в Италию стала настоящей катастрофой.
Он вместе с женой и трехлетней дочкой приехал сюда в июне из Буникса, местечка в Бретани. Все трое в одном кемпере. Они собирались проехать по Италии, заработать денег игрой на арфе, а потом отправиться в Индию и остаться там. Его жена, симпатичная двадцатишестилетняя блондинка, была хорошей матерью, а он считал себя неплохим отцом.
Сначала все шло нормально.
Тьерри играл фолк в небольших клубах, Аннетт занималась крошкой Дафной, а деньги, предназначенные для поездки в Индию, складывались в коробку из-под мармелада, которую прятали прямо в моторе.
Потом Тьерри снова запил. По вечерам, после концертов, он спускал весь заработок в барах. Возвращался в фургон вдрызг пьяный, заваливался рядом с женой, обнимавшей во сне малютку, и луна за грязным окошком вращалась у него перед глазами.
Почему он пил?
Потому что отец его пил, и дед его пил, и весь его край пил. И еще потому, что он чувствовал — будь у него побольше уверенности в себе, он мог бы стать известным, записать диск, а так ему уже сорок пять и живет он в поганом фургоне, из которого масло течет. И все эти истории о жизни «в дороге», о свободе передвижения, которые он рассказывал жене, теперь не очень-то убеждали его самого.