Черная «альфа-ромео» проехала уже дважды. Теперь две полицейские машины остановились прямо перед баром. Полицейские переговаривались через открытые окошки. Один говорил по рации.
И снова невыразимый страх овладел Альбертино.
Он представил, что попался. Что его посадили в клетку. Что его опознали как вора и предателя, и люди сраного Ягуара убили его в тюремной камере.
Достаточно только этим полицейским войти в бар и обыскать его.
Он должен был немедленно спрятать товар.
«Что желаете?»
Чей-то голос прервал фильм о кровавой смерти, крутившийся в его голове.
«Что?» — спросил он, качаясь на стуле.
Молодой усатый и носатый официант презрительно смотрел на него.
Это не бар для голодных оборванцев.
«Что будете заказывать?»
«А что тут есть из еды?»
«Ну… бутерброды!»
Альбертино не слушал. Внезапно его озарило. Десять тысяч лампочек одновременно вспыхнули в его мозгу. И голос — может, голос самого Бога — указал ему путь.
Неожиданно на его лице появилась улыбка.
«Бананы! У вас есть бананы?» — спросил он усатого официанта, в первый раз взглянув ему в глаза.
«Да нет… Бананов нет. Хотя, знаете… У нас есть малинди».
«Что?»
«Малинди. Тропический бутерброд. Хлеб грубого помола, бананы, папайя и авокадо».
Сойдет и такое.
«Ладно, принесите шесть… даже семь».
«С собой?»
«Нет. Я съем здесь».
Сбитый с толку официант побрел за стойку.
Альбертино по-прежнему смотрел на улицу. Еще одна машина с мигалкой остановилась рядом с теми.
Что они собираются делать? Экстренное собрание? Митинг? Что такое?
Парень вернулся с тарелкой. На ней лежали бутерброды. Альбертино сгреб их вместе — получился один гигантский сэндвич. Поднялся и спросил:
«Где туалет?»
«Вон та дверь…» — ответил усатый, разинув рот и указывая на дверь.
Альбертино осторожно прошел через зал. Открыл дверь. Заперся изнутри.
Туалет был маленький, но неплохой. Чистый. Черный кафель. Зеркало. Крохотное окошко выходило во внутренний двор, темный, забитый ящиками пива и кока-колы.
Альбертино опустил крышку сиденья, сел сверху. Достал пистолет и положил на раковину. Потом достал из кармана куртки пакет. Открыл его и заглянул внутрь.
Да сколько же их!
Откусил от первого бутерброда.
Ужас. Сладко. И потом есть совсем не хотелось. В животе у него был клубок нервов.
Вытащил из пакета яйцо.
Не такое уж и маленькое. Как шарик флиппера.
«Гадость!» — ругнулся он сквозь зубы, а потом нерешительно положил яйцо в рот. Приник к крану и запил. Почувствовал, как оно прошло в желудок и осело там.
И так он продолжал бог знает сколько времени. Кусок. Шарик. Глоток воды. Всякий раз Альбертино морщился оттого, что приходится это делать.
Слова Антонелло зловеще звучали у него в ушах:
«Сажусь на берегу Ганга… Ем их всю ночь…»
Альбертино жил другими темпами. Здесь, в туалете Бутербродной академии, за двадцать минут он проглотил штук сто. Не то что на берегу Ганга.
Ему не хотелось об этом думать.
Кто-то настойчиво постучал в дверь.
Полиция!
Сидя на унитазе, с куском во рту и пистолетом в руке, Альбертино осторожно спросил:
«Кто это?»
«Официант… У вас все в порядке?»
«Да!»
«Точно?»
Голос у официанта был настойчивый, допытывающийся. Шпионский.
Черт его знает, что он думает о том, чем тут занят Альбертино.
«Да! Отстаньте от меня!»
«Извините…»
Теперь Альбертино запихивал в себя два, три яйца зараз. Просто зверство.
Почему Выпендрила ел их всю ночь?
Это опасно, так их есть?
Альбертино не хотел об этом знать.
Наконец он с трудом проглотил последнее яйцо. Бутерброды закончились уже давно.
Он встал и громко рыгнул.
Вместо живота был баскетбольный мяч. Тугой и надутый, как сенегальский барабан. Альбертино опять рыгнул. Потом взял пистолет и засунул его, морщась от тошноты, в сливной бачок, проследив, чтобы вода могла сливаться.
Он вернется за ним при первой возможности.
Вышел, пошатываясь.
Он чувствовал тяжесть. Ужасную тяжесть.
Хуже, чем после предновогоднего ужина.
Альбертино вышел на свою улицу. Протянул руки к небу, а потом наклонился и поцеловал асфальт.
Он это сделал.
Ему удалось провести шайку этих придурков.
А как же еще?
Глотаешь двести шариков, и страха как не бывало.
Путь от Бутербродной академии до дома он прошел, казалось бы, налегке, над ним ничего больше не тяготело, но сам он стал намного тяжелее.
Никто его не остановил.
Он спокойно шел вперед, по своей улице.