«Ладно, не надо нам жития, преставления и чудес графини. В чем суть? Что случилось?»
«Хорошо, хорошо. Бедняжка после катастрофы поехала головой. Опустилась. Ходила грязная, неопрятная, чем дальше, тем хуже. Потом у нее появилась мания. Стала тащить в дом всякую грязь, бродила по улицам здесь неподалеку с пакетом из магазина и доставала мусор из бачков. Мы ее пробовали остановить, да ничего не поделаешь. Килограммы газет, отбросов. Все подбирала и тащила в дом. Кроме того, у нее там куча кошек. Жильцы жалуются, но ее квартира — это ее квартира, и она в ней может делать что заблагорассудится. Так нам сказала охрана правопорядка. А неделю назад из ее квартиры вонь пошла страшная, по всем лесенкам, во все квартиры проникла. Люди взбесились. Во всем оказалась виновата я. Я пробовала стучать, но мне никто не отвечает. Я думаю, старуха померла там. Вы должны сходить посмотреть».
Вот это было дельце.
Скверное дельце.
Почему-то я в последние пару месяцев влипаю во всяческие истории.
Носкези возражал, что это дело полиции, правоохранительных органов. И был ведь прав. Ферри сказал только:
«Да ну, не хнычьте. Вы это Микелоцци объяснять будете?»
Корпус С стоял темный, одинокий и кривой в глубине за площадкой, где дети катались на велосипедах и играли.
Синьора Дельфина показала дорогу.
Лестницы в доме были крутые, кривые и темные.
По мере того как мы приближались и потом поднимались по лестнице, воздух становился зловонным, сладким и тошнотворным, от него дух захватывало и голова кружилась.
Носкези было плохо, он повторял, как пластинка, которую заело:
«Ну и вонища, ну и вонища».
Ферри молчал.
Когда оказались на четвертом этаже, думали, сдохнем. Консьержка, затыкая рог рукой, указала на дверь. Ничего особенного, самая обыкновенная дверь в квартиру самого обыкновенного дома.
Мы позвонили.
Ничего.
Постучали.
Ничего.
Позвали ее:
«Графиня Серпьери! Графиня Серпьери, откройте! Откройте, пожалуйста…»
Ничего.
«Выломаем эту дверь. Носкези, дай мне лом», — сказал я, отдуваясь.
Не похоже, чтобы эта поганая дверь собиралась открываться. Стояла, как скала. Мы все втроем налегли, и постепенно замок отошел. Последнее усилие — и он с грохотом сдался.
Зловонная удушающая волна хлынула нам в лицо.
Запах разложения, тухлого мяса.
Носкези согнулся и выблевал на лестницу капуччино, суфле и сэндвич из «Римской жемчужины».
«Наденьте маски», — сказал Ферри.
Мы их тут же натянули. Махнули консьержке, чтобы отошла. Вошли по очереди, я и Ферри впереди, с баллонами за плечами, Носкези сзади, с огнеметом.
Перед нами был коридор, длинный, темный, с высоким потолком.
Газеты, которые графиня собирала бог знает сколько времени, были сложены друг на друга, в стопки, до самого потолка, все пожелтевшие, драные, пыльные.
Кучи. Груды. Кипы. Горы газет.
Посреди них старуха оставила узкий проход, чтобы пробираться. Узкий петляющий проход между стопок. У меня тут же случился страшный приступ клаустрофобии: если все эти стопки повалятся, мы тут и останемся.
Так мы и пробирались, друг за другом, в полумраке, стараясь не дышать. Проникли в большую комнату, которая в лучшие времена, вероятно, была гостиной.
Теперь там был склад.
Отбросы, куски мусора, естественные отходы сплошь покрывали грязный скользкий пол. Стены были вымазаны жиром или чем-то похожим. Обрывки газет, и на них — гнилые кости, протухшие объедки, испортившиеся остатки еды, приготовленной сто лет назад.
И везде спокойненько ползали жирные тараканы.
«Я все это спалю! Нужно все сжечь!» — заорал в ужасе Носкези.
«Успокойся, Носкези. Если ты тут огонь разожжешь, то все. Устроишь костерчик — из Париоли видно будет», — сказал Ферри.
«Неплохая квартирка. Славная хата. Где графиня? Пошли поздороваемся», — решил я. Где же померла эта свинья?
Кто может жить в таком аду, в этом кишечнике трупа, набитом дерьмом?
Мы прошли через гостиную и попали в другую комнату.
Вот там мне стало по-настоящему худо. Там мой желудок скрутило, он сжался и стал болезненно сокращаться. Там я почувствовал, что мой завтрак решительно поднимается по пищеводу.
На полу и на огромной люстре валялись и были подвешены трупы, склизкие тела, гниющие останки кошек. Добрая сотня разлагающихся кошек с содранной шкурой. С тех, которые висели, на пол тихо капало что-то жирное и бесцветное.
«Пошли, Колуцца. Бросим это!»
Ферри меня вывел из отупения. Странное ощущение было от этой комнаты.
Полумрак, страшная жара, солнце, проникавшее, как лучи прожектора, через задернутые занавески в этот кошачий апокалипсис, и вонь, сильная, несмотря на маску, наполняли меня, что странно, необыкновенным покоем.