“Кому это ты вздумала звонить?”
“Я хочу, чтобы приехала моя мама. Ты меня пугаешь”.
“Не звони своей матери. Положи этот грёбаный телефон. Мы можем сами во всём разобраться”.
“Нет, не пытайся остановить меня. И не ругайся при детях. Я звоню им”.
“Твои родители здесь всё время, чёрт побери. Это так глупо. Мы можем поговорить об этом и уладить всё за одну минуту. Посмотри на меня: Я уже спокоен. Я больше не злюсь”.
“Я звоню маме. И прекрати сквернословить”.
Она набрала номер, и я повесил трубку. Тогда она обернулась и уставилась на меня тем самым неодобрительным взглядом, который говорил о том, что я — гнусный эгоист, тем взглядом, который превращал меня в самого уродливого и тонкого червя на этой грёбаной планете. Я дико ненавидел этот взгляд, потому что он говорил о том, что ситуация вышла из-под моего контроля и никакие извинения и цветы не смогут убедить её в том, что я хороший парень, который снова любит её. Её психотерапевт дал ей глупый совет — не обращать на меня внимания, когда я злюсь, потому что, согласно его заключению, я получаю достаточно внимания как рок-звезда. Но чего он не знал, так это того, что я стал рок-звездой, потому что нуждался во внимании. Молчание равняется смерти. Поэтому, когда Памела начала эту безмолвную терапию — точно так же, как это делали мои родители — это только довело меня до предела. Тем временем Дилан вопил у неё на руках, а Брэндон всё громче и громче выл из своей комнаты.
Она демонстративно схватила телефон и снова набрала номер своих родителей. Я с грохотом нажал на рычаг. “Я же сказал, ‘Не звони ей, чёрт подери!’ Ну же. Я извиняюсь. Это такой пустяк, мать твою”.
Она бросила телефонную трубку, сжала кулак и вслепую махнула им, ударив меня наполовину в нижнюю челюсть, наполовину в самую уязвимую часть моей шеи, что, чёрт возьми, было весьма болезненно. Меня никогда прежде не била женщина, и как только я почувствовал удар, я пришёл в ярость (I saw red). Я так старался разрядить ситуацию, но с каждым шагом она становилась всё более ненормальной, и это только сердило меня ещё больше. Чем больше я старался успокоиться, тем более безумным я становился, когда она не позволяла мне этого сделать. Поэтому, как только она ударила меня, мой “эмоциомер” (emotional meter) накалился докрасна и застил мои глаза. Словно животное, я сделал первое, что инстинктивно пришло мне на ум, чтобы остановить развитие ситуации. Я схватил её и крепко стиснул. “Что, чёрт возьми, с тобой такое?” заорал я, не отпуская её. И снова моя попытка успокоить её только привела к тому, что она запаниковала ещё больше. Теперь она кричала, дети плакали, а телефон трезвонил что есть мочи, потому что её родители волновались из-за всех этих прерванных телефонных звонков. Моё жаркое превратилось в кошмар.
Пока я держал её, молчаливая терапия закончилась. Она проорала всё дерьмо, которое она обо мне думает, обзывая меня самыми ужасными литературными терминами (every dirty name in the book), нанося удары в каждую мою слабую точку. Я даже не мог себе представить, когда мы всю ночь сидели в «Синьоре Фроге», уставившись друг на друга, что всё закончится таким вот образом, когда мы будем кричать друг на друга, точно демоны. Я отпустил её, и она побежала в спальню Брэндона, словно она была любящей матерью, которая должна защитить свой выводок от их жестокого отца. Пока она пробегала мимо меня, я махнул ногой ей вслед и придал ей ускорения на её пути, шлёпнув её тапкой по заднице. “Ты — чёртова сучка!” “Ах ты дрянь!”
Я последовал за нею. Я испытывал крайне неприятное чувство от того, что мы дрались на глазах у детей. Это было достаточно тяжело — пытаться растить их, когда повсюду были папарацци; самое малое, что мы могли делать — подавать хороший пример как родители. Разозлённый, я направился в комнату Брэндона, чтобы поговорить с ним. Но она взяла его и начала защищать его от меня, в то время как он плакал.
“Отпусти его”, сказал я. “Я хочу погулять с ним. Ты хочешь пойти посмотреть на лягушек, Брэндон?”
Наш пруд на заднем дворе за зиму неожиданно наводнился лягушками, и я подумал, что это хорошее место для того, чтобы отдышаться и успокоиться. “Убирайся отсюда!” истерично закричала она.
“Послушай”, сказал я. “Я хочу показать ему лягушек, чтобы он смог успокоиться. Ты останешься с Диланом, т. ч. вы оба тоже сможете прийти в себя. Всем нужно просто перестать кричать”.
Но все продолжали кричать, кроме Памелы, которая снова со мной не разговаривала, что лишало нас возможности что-либо решать.
Я взял руку Брэндона, но она оттащила его от меня. Внезапно, мы начали бороться за него, и каждый из нас снова обезумел. Независимо от того, что я делал, ситуация только обострялась. Когда я оторвал Брэндона от неё, я толкнул её, и она опрокинулась назад на маленькую доску, на которой наши дети рисовали мелом. Она попыталась ухватиться за доску руками, но лицевая часть доски завертелась вперед, и она сломала свой ноготь.
Прежде, чем она закончила вопить, я взял Брэндона на руки и пошёл с ним на улицу. Я отнёс его к пруду с лягушками и усадил его там. Пока он хлюпал носом, я сказал ему, что мама и папа очень любят друг друга, и его мы очень любим. Я обещал, что мы никогда больше не будем сердиться и повышать голос, если это напугало его. Я взял одного славного лягушонка и посадил его в свои ладони, сложенные чашечкой. Когда мои руки сомкнулись вокруг него, он начал крутиться и вырываться. “Вот так и папа иногда чувствует себя. Именно поэтому хорошо иногда выйти наружу, вдохнуть свежего воздуха и прояснить свои мысли”.
Успокоившись и высушив наши слезы, мы пошли назад внутрь. мне хотелось думать, что Памела извинится и предложит заказать какой-нибудь обед. Я обыскал все комнаты нижнего этажа и не смог найти её. Я принес Брэндона в его детскую, и пока я усаживал его рядом с его игрушками, я услышал голоса позади меня. Я обернулся и увидел, что там стоят двое полицейских.
“Повернитесь спиной, мистер Ли”, пролаяли они мне.
“Зачем?”
“Повернитесь”.
Это было похоже на то, что снова повторяется инцидент с Бобби Браун. Были двое полицейских, которые собирались арестовывать меня независимо от того, что я говорю. Если требуется два человека, чтобы затеять ссору, то почему я всегда единственный, кого арестовывают?
Я повернулся и почувствовал, как двумя щелчками холодные металлические обручи сомкнулись вокруг моих запястий. “Вы надеваете на меня наручники? Вы разыгрываете меня, вашу мать? Тогда наденьте наручники и на неё. Она ударила меня в лицо”.
“Нас это не волнует, мистер Ли”.
“Но … ”
Они повели меня вниз, мимо гостиной (где я увидел Памелу, сидящую с её родителями), через переднюю дверь и на заднее сидение полицейской машины. Затем они оставили меня там одного, а сами вернулись внутрь, чтобы задать вопросы Памеле. Я расслабился, когда понял, что они, вероятно, просто разделили нас, чтобы расспросить нас в индивидуальном порядке. Меня, вероятно, не заберут в тюрьму. Час спустя офицеры вышли из дома. Один из полицейских нес пистолет времён Гражданской Войны, который висел у меня на стене в качестве украшения, и когда я это увидел, мое сердце ёкнуло. Я понял, что они каким-то образом хотят ввернуть антиквариат в обвинение во владении огнестрельным оружием, что нарушало условия испытательного срока, который я получил четыре года назад после того, как я упаковал полуавтоматический пистолет в свою туристическую сумку и глупо понёс её через рамку металлодетектора в аэропорту.
Безмолвно полицейские сели в машину и вырулили на дорогу. “Эй, куда вы едете?” спросил я в панике.
“Вы едете в центр города”.
Снова я почувствовал, что ситуация, которая могла бы легко разрешиться, раскручиваясь по спирали, вышла из-под моего контроля и вылилась во что-то, что будет для меня теперь настоящей болью в заднице. “Чувак, вы, парни, даже ещё не поговорили со мной. Вы слушаете только её сторону истории. Как же относительно моей стороны?”