Я покинул больницу, приехал прямо в «Муншэдоуз», поза-имствовал пару болеутоляющих у актера «Джо Исудзу» («Joe Isuzu» — телевизионный сериал), Дэвида Лейжа (David Leisure), и выпил их. Без больницы бар полностью стал центром моего существования. В ночь, когда умерла Скайлэр, я погрузил себя в туман выпивки и таблеток для того, чтобы не думать об этом. Я был её отцом, и предполагалось, что я должен был защитить её. Я сделал для Скайлэр всё, что было в моих силах — ВСЁ — и правда состояла в том, что я оказался бессилен. Она ушла, я был здесь, и ничто не могло этого изменить. Единственная вещь, которая могла всё изменить, была для меня в том, чтобы не быть здесь, но у меня кишка была тонка, чтобы покончить с собой (I didn’t have the balls to kill myself); я надеялся, что выпивка и пилюли сделают это за меня. За день я мог принять двадцать десятимиллиграммовых доз валиума (valium — успокоительное средство) и выпить пива и виски на сотни долларов. Меня абсолютно не заботило, что со мной будет. Иногда я представлял себе, как меня сбивает машина или как какой-нибудь маньяк отрезает мне голову, или как я выбрасываюсь в окно. Так ужасно я хотел быть с нею.
Хайди и торговец алмазами, с которым я познакомился через Томми и Хизер, Боб Прокоп (Bob Procop), который остановился в моём доме после того, как его дом был разрушен зем-летрясением, организовали похороны и заботились обо мне, как об инвалиде. Я был не в состоянии самостоятельно принять душ, переодеться или сделать что-либо для себя самого. Прежде у меня никогда не было близкого мне родственника, который бы умер. Раньше я даже никогда не бывал на похоронах, а теперь здесь я хоронил свою собственную дочь. Это были вещи, которые происходили со мной впервые.
Бабушка и дедушка Скайлэр устроили так, чтобы её хоронили в закрытом гробу, но кто-то что-то перепутал и гроб оказался открытым. Внутри лежал кто-то, кто даже отдалённо не напоминал мою дочь: её глаза так раздулись, что я мог видеть корни её ресниц. Я не хотел, чтобы это было моим последним воспоминанием о ней, поэтому всю службу я простоял в отда-лении. Я не мог заставить себя смотреть на её розовый гробик. Он был такой маленький. Она была такой маленькой.
После службы меня практически похитили, запихнули в ли-музин, и следующее, что я помню, была реабилитационная клиника под названием «Анакапа» («Anacapa») в Окснарде (Oxnard — крупнейший город в Округе Вентура, штат Калифор-ния). Хайди позвонила по нашей персональной кризисной го-рячей линии Бобу Тиммонсу. В тот день я сбежал, вернулся домой в Малибу, проглотил коктейль из таблеток из аптечки и отрубился. Когда я проснулся, я лежал в другой кровати. Каким-то образом я покинул дом и снял номер в отеле «Шератон» в Юнивёрсал Сити (Universal City Sheraton Hotel), где я продолжал себя анестезировать.
Но сколько бы я не глотал, этого никогда не было достаточно. Каждую ночь я с криком просыпался от ужасных кошмаров. Мне грезились демоны и дьяволы, танцующие на могиле Скайлэр. Надгробный камень Скайлэр был заказан, но он всё ещё не был готов, поэтому мне продолжали являться страшные видения о том, что его там нет и том, что там нет ничего, что обозначало бы её могилу. В других кошмарах я видел, что её опухоль вырастала до размеров человека и нападала на меня, опутывая меня своими метостазами. И пока опухоль душила меня, она испускала сильный аромат: не запах гниения или смерти, а сладкий, теплый запах Скайлэр. Я взял из больницы одеяло, в котором она умерла, и каждую ночь я спал под этим одеялом, потому что этот запах заставлял меня думать о ней, как о всё ещё живущей в этом мире.
Я провёл, по крайней мере, неделю в этом состоянии кош-мара, неуверенный, когда именно я был в сознании, а когда нет, пока Хайди и Боб Тиммонс, наконец, не уговорили меня лечь на обследование в «Бэтти Форд Сэнтр» («Betty Ford Center» — крупнейшая клиника, специализирующаяся на лечении от наркомании и алкоголизма). Но прежде, чем я отправился туда, я сказал им, что сначала я поиграю в гольф. Я думал, что это каким-то образом вернёт меня к жизни. Я прилетел в Палм Дезерт (Palm Desert — город в Округе Риверсайд, штат Калифорния), который находился в паре сотен миль, и снял номер в «Мэрриотт» («Marriott» — название отеля). Целую неделю я пил один, один играл в гольф и один отрубался. Затем я запер свои клюшки и свою одежду у себя в номере и взял такси до «Бэтти Форд Сэнтр».
После того, как я провёл в клинике три дня, я был готов действительно сойти с ума. Я не мог иметь дело с врачами, с дисциплиной, с чувством вины, которым они грузили меня. Я пошёл в главный офис и сказал, “Я уезжаю отсюда”. Они захо-тели получить полную плату в размере пятнадцати тысяч дол-ларов. Я подписал чек и вызвал такси до «Мэрриотт». Пошли они…
Я пил, играл в гольф и отрубался, что продолжалось, веро-ятно, ещё месяц. Я был потерян для мира. Я сам заточил себя в тюрьму: всё вокруг напоминало рай, и я чувствовал себя, как в аду. Однажды я набрал семьдесят шесть очков и настолько обрадовался, что сам испугался. Я не мог даже предположить, что могу быть настолько счастливым. Скайлэр умерла. А чем занимался я? Я убегал, я прятался, я играл в гольф на курорте.
Я снова позвонил Хайди и Бобу Тиммонсу, и на сей раз они привезли меня в Лос-Анджелес, чтобы пройти повторное об-следование в «Анакапа» в Окснарде. Лечение, сказали они, будет не столько от алкоголя, таблеток или гольфа, сколько от печали. Я должен был найти способ работать через свои эмоции, рассматривать их в связи с чем-то другим, помимо бутылки и «файв-айрон» («five-iron» — название клюшки для игры в гольф). Я писал Скайлэр записку, а затем поджигал её, наблюдая за тем, как дым поднимается в небо. Это для меня было началом примирения с прошлым, которое я не мог изменить. Я начал думать о жизни Скайлэр на том свете и благодарить Бога за те четыре года, которые он подарил ей и позволил мне провести их с нею. Я поклялся посвятить большую часть своей оставшейся жизни благотворительности, помогать другим детям и родителям, которые страдают и таким образом быть уверенным в том, что смерть Скайлэр не была напрасной. Когда я позвонил моим родителям и Хайди, они просто сказали, что слышат мой голос, который меньше дрожит и рыдает, что я нашёл другой выход и что теперь я могу посетить её могилу и украсить её конфетти и цветами на день её рождения, и что я могу, наконец, улыбаться, вспоминая те забавные вещи, которые она обычно делала.
Всё это время я не думал о «Motley Crue», и, понятное дело, они тоже не думали обо мне. Несомненно, мы находились в состоянии войны, но, чем дольше я был вовлечён в свою тра-гедию, тем наш истеричный гнев казался настолько глупым и мелким по сравнению с тем, через что мне пришлось пройти. Ни разу, однако, никто из этих парней, которые были ближе мне, чем моя собственная сестра, мне не позвонил. Возможно, они просто не знали, как позвонить и что сказать при этом. Но скоро они вынуждены были что-то сказать, потому что та неделя, когда я выписался из клиники, стала неделей, когда мы, как и предполагалось, встретились впервые через четыре с половиной года — в суде. Во всей этой драме за последние полгода я позабыл, что пред’явил им иск.
Пока я был в клинике, мы с Шариз завершили наш брако-разводный процесс, и Хайди, которая после всего, что случилось, стала мне ближе, чем мы могли этого ожидать, наконец, переехала в мой дом в Малибу. После всего, что случилось, мне было трудно общаться с Шариз. Болезнь Скайлэр создала сильные обязательства между нами, но как только она умерла, эта связь полностью оборвалась.
Однако недавно эта связь восстановилась. Я постоянно спрашивал врачей, каким образом Скайлэр могла заболеть ра-ком. И они сказали мне, что некоторые пищевые продукты, химикалии и солнечные лучи могут стать причиной раковых заболеваний. “Но ей четыре года”, сказал я им. “Ей четыре. Что, чёрт побери, такое мог сделать четырехлетний ребёнок, чтобы заработать такую опухоль? Она не ест много сахара. Она пользуется солнцезащитныйм кремом. Она — нормальный обычный ребёнок”.