На самом деле повода для беспокойства не было – где-то среди людей затерялся Антон Цвет, старинный друг и бывший одноклассник Николая. И он как всегда опаздывал. Зарёв подошел к краю бордюра, отгороженного от проезжей части тяжелыми цепями, протянувшимися от одного металлического столбика к другому. «Никак якорные цепи, славные традиции Балтийского флота?», – с усмешкой подумал поэт. Он вспоминал заброшенный и оставленный богом Кронштадт – гордую обитель отечественного флота, а ныне никому особо и не нужный городок, накрытый покрывалом истории, которое приносит с собой только пыль и гнетущее ощущение пустоты. Кто знает, быть может, когда-нибудь и с северной столицей произойдет то же самое. Падёт всё, останутся лишь камни и дикари, конвоируемые людьми в касках. Надо думать, это будет не скоро.
Поэт качнул ногой «якорную» цепь. Они не виделись с этим городом десять лет. И что же? Всё та же надпись «Город-герой Ленинград» на здании напротив вокзала, всё тот же обелиск в центре площади, круглый вестибюль станции метро… Глазу не за что было зацепиться. «Надо углубляться в город» – подумал Зарёв, – «Быть может, там таятся сюрпризы и неизведанные берега?» Он поднял свой потрепанный чемодан с фотографиями Делёза, Мисимы, Мандельштама, Одри Хепберн и Довлатова внутри, и пошёл искать улицу известного поэта.
Он хорошо помнил, что Петербург обманчив: после поездки в тесном пыльном поезде он награждает путников простором площадей, проспектов и свежим северным ветром. Над обелиском со звездой в сторону залива пролетают чайки. Город встречает своего нового героя распростертыми объятиями и вскоре неизменно заводит его в свои тесные улицы-ущелья, стремясь буквально прижать его к себе и не отпускать никогда. И было в этом своё очарование.
На перекрестке перед поэтом проехала белая грузовая Газель с большой бордовой вывеской, обернутой прозрачным полиэтиленом в несколько слоёв. «Английский паб Сьюард Б.» – гласила она. Машина свернула на Лиговский проспект. «Видимо, всё же город преображается» – промелькнула мысль перед вспыхнувшим над головами зеленым светом.
Что ощущает путешественник, стоя на свежевымытой мостовой, в самом сердце такого города? Города, где каждый дом – история, рассказать которую можно с двух сторон: первая – фасадная: кто построил, кто жил, что великого свершалось, почему на барельефах именно грифоны, а не орлы; когда будет реставрация и т.д.; вторая – по ту сторону стен, внутри, сродни этому произведению; рассказ не про каменную кладку, а про судьбы жильцов, про их мечты, слезы, отрешение, заброшенность, старость и молодость; смерть, что резко подводит итог их делам. Зачем это знать? Первое – для того, чтобы слыть «начитанным человеком», «для общего развития», «для знания истории родины» и тому подобное. В свете это любят. А вот про второе предпочитают молчать, потому что это то, что касается всех нас, это не то, о чем можно говорить безопасно, не боясь за себя; потому что трагедии имеют неприятное свойство повторяться из года в год, переходить из семьи в семью, перемещаться из одного мира в другой. А если уж эти истории тесно связаны с нами, то, возможно, мы так и не расскажем их. Люди уйдут, исчезнут, перестанут говорить, а стены, дома всё так же будут стоять грозным напоминанием – они будут помнить всё. Так что же ощущает путешественник, стоя на свежевымытой мостовой, в самом сердце такого города? Перейдя несколько перекрестков, Зарёв почувствовал радостный трепет в груди. Что-то должно произойти, что-то будет.
На ресепшене хостела царила утренняя неспешность.
«Он швырнул тетрадь за спину в дальний угол комнаты. Раздался звук бьющегося стекла, наверное, это был фарфор. Следом что-то хрустнуло и громко упало с верхушки шкафа с дребезжащим звуком. Писатель резко обернулся: рядом с потрепанной тетрадкой на полу лежала акустическая гитара. Он посмотрел на шкаф, потом на инструмент, потом снова на шкаф. «Как же я раньше этого не заметил?» Он встал и подошел к гитаре – разбилась. Поврежденный от падения гриф отвалился у него в руках и повис на струнах. «Вот так ненависть ломает невинные вещи. И хорошо когда только вещи». Этим вечером он закопал сломанную гитару во дворе вместе с рисунками, которые нарисовал днем. Это были похороны невиновных. Человек чувствовал себя скверно».