Чарли попятился из комнаты, ладонью прикрыл за собой дверь, затем направился по коридору и мимо стола, из-за которого неонатальная медсестра со змеей на ноге косвенно ему улыбнулась.
Чарли ездил на мини-фургоне-шестилетке, унаследованном от отца вместе с лавкой старья и зданием, где она располагалась. В мини-фургоне всегда попахивало пылью, нафталином и потом, несмотря на целый лес благоухающих рождественских елочек, которые Чарли развешивал по всем крючкам, ручкам и выступам в салоне. Он открыл дверцу, и его омыл аромат нежеланного — этим товаром и торгуют старьевщики.
Не успев даже вставить ключ в зажигание, Чарли заметил компакт-диск Сары Маклахлан[3] на пассажирском сиденье. Да, Рэчел его будет не хватать. Ее любимый диск — а она приходит в себя после родов без него; такого Чарли не потерпит.
Он схватил диск, закрыл фургон и кинулся обратно в палату.
К его облегчению, медсестра покинула свой пост, а потому Чарли не пришлось выдерживать ее ледяной укоризненный взгляд — ну, во всяком случае, он рассчитывал на лед укоризны в этом взгляде. Мысленно подготовил краткую речь о том, что хороший муж и отец предугадывает нужды и потребности жены, а это, в свою очередь, означает и доставку ей музыки… Ладно, речь пригодится и на обратном пути, если его окатят ледяной укоризной.
Дверь в палату он открыл медленно, чтобы не испугать жену. Он предвкушал ее теплую улыбку неодобрения, но Рэчел, судя по всему, спала — а у кровати ее стоял очень высокий черный человек, одетый в мятно-зеленое.
— Что вы тут делаете?
Человек в мятно-зеленом, вздрогнув, обернулся.
— Вы меня видите? — Он ткнул в свой шоколадного цвета галстук, и Чарли — всего лишь на секунду — вспомнил тоненькие мятные пастилки, которые кладут на подушки в тех отелях, что получше.
— Конечно, вижу. Что вы тут делаете?
Чарли подступил ближе к кровати Рэчел, поместив себя между незнакомцем и своей семьей. Младенца Софи черный дылда, похоже, заворожил.
— Это нехорошо, — сказал Мятно-Зеленый.
— Вы ошиблись палатой, — произнес Чарли.
— Уходите отсюда. — Он потянулся назад и потрепал Рэчел по руке.
— Это очень и очень нехорошо.
— Сэр, моя жена пытается заснуть, а вы ошиблись палатой. Уйдите, пожалуйста, пока я…
— Она не спит, — сказал Мятно-Зеленый.
Голос его был мягок и звучал немного по-южному.
— Простите.
Чарли повернулся и посмотрел на Рэчел, рассчитывая увидеть ее улыбку, услышать, как она велит ему успокоиться, но глаза жены были закрыты, а голова скатилась с подушки.
— Милая? — Чарли выронил диск и бережно потряс жену.
— Милая?
Младенец Софи заплакала. Чарли пощупал лоб Рэчел, взял ее за плечи и потряс сильнее.
— Милая, проснись. Рэчел. — Он приложил ухо к ее сердцу — и ничего не услышал.
— Сестра! — Пошарил по постели и схватил звонок, выпавший на одеяло.
— Сестра! — Он заколотил по кнопке, затем развернулся к человеку в мятно-зеленом.
— Что здесь…
Тот исчез.
Чарли выбежал в коридор, но там никого не было.
— Сестра!
Через двадцать секунд явилась медсестра со змеей на ноге, а еще через тридцать — бригада реаниматоров со своей экстренной каталкой. Медицина оказалась бессильна.
2
Тонкая грань
У новой скорби тонкая грань, она режет нервы, отсекает реальность — острое лезвие милосердно. Лишь со временем, когда оно затупляется, приходит подлинная боль.
Поэтому Чарли едва ли осознавал, как вопил в больничной палате Рэчел, как ему кололи успокоительное, как в тот первый день все окутывала пленкой электризованная истерия. После — воспоминания из прогулки лунатика, сцены, снятые из глазницы зомби: он, живой труп, пробирается сквозь объяснения, обвинения, приготовления и церемонию.
— Это называется тромбоэмболией сосудов головного мозга, — сказал ему врач.
— При родах в ногах или почечной лоханке образуется сгусток, затем он перемещается в мозг и перекрывает кровоток. Очень редко, но случается. Медицина бессильна. Если бы даже реаниматоры сумели ее оживить, ущерб для мозга был бы обширен. Боли она не почувствовала. Вероятно, ей просто захотелось спать, и она скончалась.
Чтобы не закричать, Чарли прошептал:
— Человек в мятно-зеленом! Он ей что-то сделал. Он что-то ей вколол. Он там был, он знал, что она умирает. Я его видел, когда вернулся с диском.
Ему показали пленки службы безопасности, и все — медсестра, врач, администраторы и юристы — посмотрели черно-белые кадры:
вот Чарли выходит из палаты Рэчел, вот пустой коридор, вот Чарли возвращается в палату. Никакого высокого черного в мятно-зеленом. Даже компакт-диск не нашли.
Недосып, сказали все. Галлюцинации, вызванные измождением. Травма. Ему дали что-то для сна, что-то от тревожности, что-то от депрессии и отправили домой с малюткой-дочерью.
Когда на второй день Рэчел отбормотали и похоронили, малютку Софи держала на руках Джейн, старшая сестра Чарли.
Он не помнил, как выбирал гроб, как все улаживал. Больше походило на сон сомнамбулика: взад-вперед шаткими призраками перемещались ее родственники в черном, извергая малоадекватные клише соболезнований:
— Нам очень жаль. Она была так молода. Какая трагедия. Если мы чем-то можем помочь…
Отец и мать Рэчел обнимали Чарли, соприкасаясь с ним головами в вершине треножника. Сланцевый пол похоронного зала был испятнан их слезами. Всякий раз, когда плечи тестя сотрясались от рыданий, сердце Чарли разрывалось вновь. Сол сжал лицо зятя ладонями и сказал:
— Ты не представляешь, потому что я не представляю.
Но Чарли представлял, ибо он был бета-самцом и на нем лежала проклятая печать воображения; он представлял, потому что потерял Рэчел, а теперь у него дочь — эта крохотная незнакомка, что спит у его сестры на руках. Он представлял, как и ее забирает человек в мятно-зеленом.
Чарли посмотрел на пол в пятнах от слез и сказал:
— Вот почему большинство похоронных залов застелено коврами. А то кто-нибудь поскользнется.
— Бедный мальчик, — произнесла мать Рэчел.
— Мы, разумеется, посидим с тобой шиву.
Чарли пробрался через зал к сестре: на той был его двубортный костюм из темно-серого габардина в тонкую полоску, и от сочетания суровой прически поп-звезды восьмидесятых и младенца в розовом одеяльце сестра смотрелась не столько андрогинной, сколько попутанной.
Чарли считал, что на ней костюм сидит гораздо лучше, чем на нем, но все равно могла бы и спросить разрешения.
— Я так не могу, — сказал он.
И дал себе рухнуть вперед, пока отступающий клин его темных волос не уперся в ее склеенный гелем платиновый чубчик имени «Стаи чаек».[4]
Ему казалось, что для скорби это лучшая поза — вот так бодаться: вроде как пьяно стоишь у писсуара и падаешь, пока не воткнешься головой в стену.
Отчаяние.
— Ты отлично держишься, — сказала Джейн.
— Так редко у кого получается.
— Что такое, нахуй, «шива»?
— Мне кажется, это такой индусский бог со всякими руками.
— Что-то не то. Голдстины собираются со мной на нем сидеть.
— Рэчел что, не научила тебя быть евреем?
— Я не обращал внимания. Думал, у нас еще есть время.
Джейн переместила малютку Софи в позу мяча в руке полузащитника, а свободную ладонь положила Чарли на загривок.
— У тебя все будет хорошо, братишка.
— Семь, — сказала миссис Голдстин.
— «Шива» означает семь.
Раньше мы сидели семь дней, оплакивали покойных, молились. Так делали ортодоксы, теперь же большинство сидит всего три.
Шиву они сидели в квартире Чарли и Рэчел, выходившей на линию канатной дороги на углу Мэйсон и Вальехо. Здание это — четырехэтажное, эдвардианское (архитектурно — не вполне кутюр роскошной викторианской куртизанки, но все равно вульгарных оборок и хлама довольно, чтобы наскоряк оприходовать морячка в переулке) — построено было после того, как землетрясение и пожар 1906 года смели с лица земли целый район, ныне ставший Северным пляжем, Русским холмом и Китайским кварталом.