Она хромает при ходьбе, не так сильно, как накануне, но достаточно сильно, чтобы мой желудок сжался от желания подхватить ее и отнести на диван, куда-нибудь, где мягко и удобно. Моя гордость, конечно, никогда не позволит этому случиться, но для протокола я хочу.
— Пошел ты, — рычит она, делая круг по дому, это был наш второй раз через кухню. Я тайком улыбаюсь, зная, что она понятия не имеет, куда идти, но это не замедляет ее темп.
Я пробую более мягкий подход.
— Алехандра. — Дерьмо. Мой тон все еще слишком резок. Я пробую снова. — Детка, прекрати. Давай поговорим.
Когда я называю ее деткой, она поворачивается на каблуках, слегка вздрагивая, и я чуть не сбиваю ее с ног от неожиданной остановки. Она сердито смотрит на меня, поднимает руку и тычет мне в грудь твердым пальцем. Ее глаза пылают, и она говорит сквозь стиснутые зубы:
— Перестань… — Тычет. — Называть… — Тычет. — Меня… — Тычет. — Деткой. — Тычет, тычет, тычет.
Гребаные.
Отношения.
Так сложно для меня.
Мой член шевелится в моих черных штанах, и я переступаю с ноги на ногу, бросая на нее угрожающий взгляд.
— Я буду называть тебя так, как захочу, детка. — Я двигаюсь медленно, вторгаюсь в ее пространство, пока мы не оказываемся нос к носу. — Во всех отношениях ты принадлежишь мне.
И, боже мой, как бы я хотел, чтобы это было правдой, чтобы я мог использовать ее так, как мне действительно хочется. Спать рядом с ней достаточно тяжело. Мой член плачет влажными, густыми слезами каждое утро в ду́ше, но это едва ли удовлетворяет меня.
Линг отчитала меня накануне вечером, и, хотя я не согласен с ее обвинениями, она была права. Я начинаю к ней привязываться. Это была ошибка новичка, дать ей доступ к моему пространству. И как бы сильно я не хотел избавиться от нее, моя грудь сжимается при мысли о том...
Мой разум произносит слова, на которые я не осмеливаюсь.
Чтобы снова оказаться в одиночестве.
Линг мой друг, но она больше партнер. У нее свои интересы, и они меня не касаются. Честно говоря, я не копаюсь в том дерьме, в котором существует Линг. Мы не взаимодействуем в социальном плане, не ходим на ужин, наши отношения не становятся глубокими и значимыми. Не то чтобы Линг была способна на глубокие и осмысленные поступки. У нее свое место наверху, а у меня — внизу. Мы иногда едим вместе только потому, что это удобно, но делаем это по большей части в тишине, периодически говоря о работе.
Алехандра — сложное создание, и, господи, помилуй, меня тянет к ней. Весь день она не прекращает говорить, но как только мы идем в спальню, чтобы поспать, она замолкает, становясь нервной и жесткой. И это чертовски убивает меня.
Я понял. Она не знает меня как Адама, и по ночам я могу фантазировать о разных способах, как заставить ее кричать от удовольствия, но я не сделаю этого. Даже если она сама этого захочет.
Ну, блин.
Ладно, я бы, скорее всего, сопротивлялся некоторое время, но, черт возьми, я всего лишь человек. Не знаю, хватит ли у меня сил отказать такой женщине, как Алехандра. Она миниатюрная, то, что я люблю. Она красивая, это бонус. И она умна, совсем не такая глупышка, как мне казалось.
Песок в ее песочных часах ускоряет свой бег с каждой минутой. Завтра у нее крайний срок.
Если она не даст мне что-нибудь — хоть что-нибудь — к этому времени, ее отправят домой, как ягненка на убой.
Я даю ей возможность спасти себя, но она все усложняет.
Слегка схватив ее за ворот льняной рубашки, я смотрю, как ее большие карие глаза расширяются, словно блюдца, и предупреждающе рычу:
— Что же будет?
Ее глаза блестят, она тяжело сглатывает и смотрит мне в глаза, когда говорит:
— Ты такой же, как они.
Мой лоб хмурится.
— Как кто?
Она делает шаг назад.
— Они. — Потом еще один. — Все до единого. — Внезапно ее охватывает выражение чистой печали. — Ты не хочешь мне помогать. Вы хотите помочь себе сами. Единственный человек, на которого я могу положиться, — это я сама. — Ее глаза встречаются с моими, и в них что-то есть. Горе, возможно. — Я думала, что ты другой, но ты даже не видишь, что перед тобой.
Я делаю шаг к ней, без разрешения беру обе ее руки и крепко сжимаю их, умоляя:
— Дай мне повод помочь тебе. — Я отпускаю ее руки и беру в ладони ее холодные щеки. — Я весь во внимание. Просто скажи мне, детка.
Ее глаза наполняются слезами, и она крепко их закрывает, прежде чем они успевают ее предать. Она издает хриплый шепот:
— Жаль, что я не могу доверять тебе, Юлий. — Когда Алехандра опускает подбородок, я отпускаю ее, и мои руки опускаются по бокам. Она сильно бьет меня своими следующими, мягко произнесенными, словами: — Ты похож на парня, которому девушка может рассказать все, что у нее на душе. — В ее голосе я нахожу следы задумчивости.
С этими словами у меня сдавливает грудь. Я хочу, чтобы она осталась со мной. Навсегда.
Дерьмо.
Это то, что случилось с Твитчем и Лекси.
Какого хрена этот маленький воробышек делает со мной?
Потому что теперь я понимаю. Я понял. И должен извиниться перед Твитчем за все те насмешки, которыми осыпал его.
Когда Алехандра поворачивается, чтобы войти в мою спальню, чувство страха проходит через меня при осознании того, что у меня есть кто-то особенный в моих руках, и что я, возможно, должен отпустить ее. От этих мыслей я впадаю в панику.
Мое следующее предложение шокирует даже меня:
— А если я скажу, что защищу тебя?
Она останавливается в дверях и, не оборачиваясь, отвечает:
— Я бы сказала тебе не давать обещаний, которые ты не можешь сдержать.
Мое тело напрягается от беспокойства, она закрывает за собой дверь, мягкий щелчок защелки эхом отдается в моей голове.
***
— Ты звонил, — произносит Линг, входя в мою ванную.
Эта идея мне не нравится, но у меня нет выбора.
— Ты сегодня не спишь. У меня встреча, которую я не могу пропустить.
Ее глаза опасно сужаются.
— Значит, ты пойдешь и выпьешь с ребятами, а я останусь нянчиться с маленькой п*здой, которая любит болтать без умолку?
Поправляя волосы перед зеркалом, я не предаю особого значения своему следующему замечанию.
— Не называй ее так. И да, время от времени нам приходится делать то, чего мы не хотим. Это называется работой, Линг.
— Нет, — возражает она. — Это не работа. Работа — это оружие и люди в костюмах и перестрелки. — Она прислоняется бедром к стойке и поворачивается, чтобы я мог видеть ее лицо. — А это чушь собачья.
Это самая настоящая обида, которую я впервые слышу от Линг. Я смотрю на нее, удивленно приподняв бровь.
Она опускает лицо и усмехается.
— Я не собираюсь любить ее только потому, что твой член стоит по стойке смирно, когда она находится в комнате.
Не сводя с нее глаз, я наклоняюсь и предупреждаю:
— Мне уже порядком надоело твое раздражительное отношение ко мне, Линг. Для пятилетнего ребенка это было бы мило. Но тебе? — Я оглядываю ее с ног до головы. — Не столько.
Она открывает рот, чтобы выстрелить еще раз, но я обрываю ее:
— Я думаю, мне не нужно говорить тебе, что если она пострадает, это будет ад, и ты заплатишь.
Ее губы сжимаются в мрачную линию, и она кивает.
— Я поняла.
— Нет, не надо, — говорю я ей. — Ты ничего не понимаешь. То, о чем я говорю, это серьезно. — Сделав шаг ближе, блокирую ее: я стою спереди, туалетный столик — сзади. Понижаю свой грубый голос: — Если ты дотронешься до нее, коснешься хоть одного волоска на ее голове, посмотришь на нее не так, Клянусь тебе, Линг, — мое дыхание обжигает ее щеку, — ты окажешься в заднице без гроша в кармане, в черном списке. — Моя рука поднимается, чтобы погладить ее по щеке. — Теперь ты меня поняла?