- Чувствую, придется мне ночевать в одиночестве, - подмигнул Седлецкий напарнику.
- Не волнуйся, Алексей Дмитриевич, - отмахнулся Мирзоев. - Я таких не уважаю - кто в полной боеготовности. Съест и косточки не выплюнет.
Очень целеустремленная бабенка... Впрочем, впереди почти двое суток. Разберемся.
- Только не женись, умоляю!
- Не женюсь, - твердо пообещал Мирзоев. - Нищету плодить... В моем возрасте пора о внуках думать, а не о детях. Вот пойду на пенсию, усыновлю кого-нибудь.
- Кстати, я паренька присмотрел, - сказал Седлецкий. - У меня учится. Серьезный, умный.
Спортсмен...
- Сирота?
- Почему сирота?
- А почему ты о нем вспомнил?
- Да так... На тебя похож. И тоже таджик.
- А я не таджик, - засмеялся Мирзоев. - У меня мать - касимовская татарка. Считай, русская.
Сестра в Рязани живет. Я живых таджиков после разведшколы увидел, когда поехал в Душанбе на стажировку от Управления.
- Ты про это не рассказывал, - удивился Седлецкий.
- А ты и не спрашивал. И времени, Алексеи Дмитриевич, дорогой, не было у гас ни хрена на задушевные беседы. Мы же с тобой встречаемся, если надо кому-нибудь голову оторвать.
- Да уж... - вздохнул Седлецкий. - Ну а какже твой папаня на город Касимов набрел?
- Набрел... В двадцать шестом или в двадцать седьмом году храбрые буденновцы вырезали в Гарме басмаческий кишлак. Впрочем, там все кишлаки почему-то были басмаческие. И не только в Гарме.
Ну вот... Кишлак вырезали, а моего отца, пастушонка-сироту, пожалели. Проявили, так понимаю, классовую сознательность. Далее все как обычно детдом, школа, рабфак... Стал отец строителем. Мотался вроде меня по всей стране. И женился нечаянно тоже в моем возрасте, после войны. А по-татарски я до сих пор знаю только, как поздороваться да попрощаться. Фарси в разведшколе выучил. Ну какой я таджик? А если не в паспорт смотреть, а в морду, то какой я, извини, русский?
- И я не русский, - признался Седлецкий. - Я казак!
- Такой национальности нет, - усмехнулся Мирзоев.
- Есть! - упрямо сказал Седлецкий и поднял палец. - У меня и отец казак, и дед, и прадед. А в роду - хохлы, черкесы, даже крымчаки. Прабабку вообще из Турции привезли, в обозе. Из Анатолии, как гласит семейная хроника. Я иранист, но тюркские языки с ходу усваиваю. Почему? Это, брат, генная память во мне говорит, кровь... Ее не обдуришь.
Наливай!
Прикончили они коньячок, прибрались и на полках развалились, блаженствуя.
- Народ завтра на референдум пойдет, - вдруг сонно сказал Седлецкий. Да, да, нет, да... А нам не дадут исполнить гражданский долг. Ты за кого, за Ельцина или за Хасбулатова?
- С ума еще не сошел, - отозвался Мирзоев. - Это они должны за нас голосовать, чтобы мы их на хер не послали. А без нас их Ткачев на одной веревке повесит. Ты не печалься - завтра по вагонам с урнами потащатся. Исполнишь гражданский долг, раз он у тебя так чешется.
- Интересно, - засмеялся в темноте Седлецкий. - Мы с тобой, две чурки нерусские, Россию выручать собираемся, если по большому счету говорить. Не всех этих, а Россию! Что же сейчас делают настоящие русские, Турсун? И те, кто себя ими считает?
- Воруют, - подумав, сказал Мирзоев. - Воруют да референдумы разводят. Значит, пока при деле.
7
"Студенты, особенно "гуманитарии", издавна привлекали к себе особое внимание советской разведки: образованная молодежь успешно пополняла ее кадры... В марте Евгений Примаков официально подтвердил, что в КГБ существовала практика вербовки студентов. (...)
- Мы сейчас работаем буквально бок о бок с ГРУ, в первую очередь в оценке обстановки и анализа информации, - не скрывает подполковник Сергей Стецун, работающий в системе зарубежной военной информации Генерального штаба. В функции этого подразделения входит и курирование ряда военных кафедр гуманитарных вузов страны, на которых изучают иностранные языки, страноведение и, естественно, зарубежные армии".
А. Корзун.
"ГРУ: мои университеты ?"
"Комсомольская правда",
1992, 22мая.
Проснулся Акопов от теплого прикосновения солнечного луча. Мир сквозь прикрытые веки показался огненным. Где-то неподалеку тихо звякала посуда и шумела вода. Потом зашипело. Повеяло горячим маслом. Акопов поневоле сглотнул - есть захотелось. Он спустил ноги с древней хлипкой кушетки и огляделся, ощущая босыми пятками холодок линолеума.
Вчера в полутьме комната показалась гораздо меньше. На самом деле она была, наверное, целым этажом дачи: по одной стене два широких окна, забранных плотной кисеей, и между ними - застекленная дверь на балкон. Бледно-розовые обои и светлый деревянный потолок лишь подчеркивали объем комнаты. А мебель подгуляла. Сразу видно - казенная, с бору по сосенке собранная. Покосившийся платяной шкаф, несколько стульев с прямыми плоскими спинками, двухтумбовый письменный стол, обтянутый зеленым сукном. Торшер под сереньким абажуром с кистями. А возле глухой стенки, у лестницы на первый этаж, тускло отсвечивал черным лаком высокий ящик пианино.
Акопов взял сложенную на стуле одежду. Потом распахнул балконную дверь. От вчерашней непогоды не осталось и следа. Солнце поднялось уже довольно высоко и припекало в затишке. Дача смотрела в старые сосны, сквозь их редкие порыжевшие кроны виднелось поле с кривой дорогой, по которой Акопов вчера добирался от станции. Часть сосняка огораживал высокий глухой забор, выкрашенный зеленым. А за ним поднималась дача из красного кирпича - с башенками, балконом на столбах и высокими закругленными окнами. У металлических ворот торчала караульная будка.
Ради этой дачи Акопов и очутился здесь, в Поваровке.
Сзади скрипнула лестница, и он оглянулся. Чуть опершись боком на перильца, на лестнице стояла молодая, нарядно одетая женщина. Во всяком случае, так Акопову показалось в первое мгновение - нарядная. А потом понял: не нарядная - красивая, потому что нарядов на ней только и было что застиранные голубые джинсы да темная клетчатая рубашка с подвернутыми рукавами.
Пушистая каштановая грива, высокий лоб и влажные зеленые глаза, припухшие скулы. Темные, вразлет брови. Соболиные, вспомнил Акопов. Круглый точеный подбородок с ямочкой, небольшой вздернутый нос с розовыми тонкими ноздрями, чуть великоватый рот.