У меня были девушки после неё, но никто из них не был ею. С Софи всё всегда было для неё, я убеждался, что она получала то, что ей необходимо, заставляя кричать моё имя, прежде чем мои губы шептали её. С другими всё было для меня, это был способ освобождения, потому что я никогда о них не заботился.
Вы не можете заботиться о ком-то другом, когда ваше сердце живёт в другой груди.
И разве это не проклятие? Уйдя, она забрала не только мою дочь. Она унесла моё сердце и огромный кусок моей души. Она разорвала меня на куски, кромсая, оставив мне всего лишь музыку.
Мне ничего не оставалось, кроме как погрузиться в музыку, и сейчас я чувствую то же самое. Чувствую, что нужно взять гитару и исчезнуть на пляже, пока единственным, что связывает меня с ней, не станет песня, которую я пишу.
Все они для неё. Всегда. Интересно, знает ли она, что каждая написанная нота, каждая спетая песня, всегда были для неё. Каждое убитое горем слово, каждое протяжное произношение, заставляющее биться сердца по всей стране, каждый скрытый призыв были для неё. Для неё. И ничто этого не изменит.
Вы не можете писать музыку, если вам не о чем петь.
Я всегда надеялся, что она будет слушать музыку и думать обо мне. Именно это в первую очередь держало меня на плаву. Слава была на горизонте. Одна песня, и у нас получилось бы. Пара тысяч продаж, и мы взорвали бы хит-парады. Я хотел, чтобы она увидела этот успех и осознала, что потеряла.
Я хотел, чтобы она увидела этот успех и осознала, что могло бы быть.
Молодость не оправдание этому. Я всё ещё чувствую это. Я всё ещё хочу, чтобы она посмотрела на Billboard, Teen Choice Awards и все остальные чарты, вершин которых мы достигли, и узнала, что потеряла. Хочу, чтобы она поняла, что могла бы иметь, потому что я всё ещё тот парень, который влюбился в неё.
Но вся правда в том, что я хочу, чтобы она посмотрела на меня и поняла, что потеряла.
Я захлопываю дверь грузовика и вхожу в дом, оставляя её позади. Она не хочет быть со мной. Как она может так отчаянно целовать и не хотеть меня?
И самое ужасное, я до сих пор не перестал хотеть её. Даже на чёртову секунду.
Я вхожу в гостиную, и Кай смотрит на меня.
— Ты в трендах Твиттера.
— Что?
— Ты в трендах Твиттера. Твои дивы, — он бросает насмешливый взгляд в сторону Софи, — подтверждают рождение Милы.
— В мировых? — спрашиваю я, делая шаг вперёд, чтобы взять у него планшет.
— Да, самоуверенный ублюдок. В мировых.
Я медленно киваю.
— Я справлюсь.
Я возвращаю ему планшет и поворачиваюсь к Софи. Её брови приподнимаются так высоко, что практически оказываются в волосах, а губы приоткрываются в недоумении.
— Что? — спрашиваю я.
— Личность нашей дочери открыта всему миру, и ты думаешь, что тренд в Твиттере это круто? — она снимает лёгкий свитер, который надела, прежде чем покинула дом. — Да пошёл ты, мудак.
Она разворачивается и выбегает через заднюю дверь. Та захлопывается за ней. Я падаю обратно на диван, роняя сумку Милы на подушку рядом с собой, и тяжело вздыхаю.
Кай смотрит на меня страдальческим взглядом.
— Оу.
— Блять, оу, — исправляю его, прикрывая глаза руками.
Так близко. Мы были так близко, чтобы снова стать нами, и я просрал это. Каждый раз я. Всегда я.
Ирония в том, что она совершила одну большую ошибку, и я осудил её за это, но теперь я сам не могу перестать их совершать. И каждый раз я мудак. Словно пытаюсь превзойти самого себя или что-то вроде того.
— Никогда не думал, что скажу это, но вы двое спорите больше, чем раньше.
— Да, скандал не остановит нас от того, к чему мы привыкли. Я был бы довольным мудаком, если бы это было так, — я провожу рукой по волосам. — Какого чёрта я должен сделать?
— Чтобы она перестала злиться на тебя? Когда-нибудь пытался посмотреть на эту ситуацию с другой стороны?
— Нихрена, — я смотрю на брата. — Это она держала Милу в секрете, но ошибки совершаю постоянно только я.
— Потому что она исправила свои, — Лейла входит в комнату и кладёт руки на бёдра. — Она сделала всё возможное, чтобы исправить. А ты просто сидишь и ждёшь какого-то божественного вмешательства, которое исправит твои.
— Разве это не так происходит? Прозрение не появится меж облаков, пока я стою на пляже?
Кай кашляет, чтобы скрыть смех.
— Вот поэтому она и злится на тебя, — Лейла приподнимает бровь. — Честно говоря, для человека, который пишет одни из лучших песен о любви для радио, в романтике реальной жизни ты ориентируешься как слон в посудной лавке.
— Хорошо, тогда скажи мне, что я должен делать, если ты такая умная.
— Что-то большое. То, что заставит её поцеловать тебя, а не наоборот. То, что заставит её понять, что ты на самом деле думаешь о ней.
Я хмурюсь, глядя на неё. Как, чёрт возьми?
— Уверен, ты думаешь, что это поможет, но это не так.
Моя сестра тяжело вздыхает.
— Что-то только для неё, Коннер. Сделай что-то для неё. Дай ей что-нибудь.
— Оргазмы считаются как «что-нибудь»? — добавляет Кай.
— Нет, не считаются. Заткнись, — огрызается Лей. — Вы двое как пара подростков, пытающихся потрахаться. Я не собираюсь стоять здесь и стараться разобраться в вашем дерьме, если ты не заботишься об этом, Кон.
Она разворачивается на пятках и вылетает из комнаты. Я смотрю ей вслед. Какого чёрта мне теперь делать?
Я откидываюсь головой на спинку дивана и пялюсь в потолок. Что-то большое, только для неё. Что-то, что она не сделала бы для себя? Что-то, что она не может сделать? Что-то, что она хочет, но не успевает?
Грёбаный ад. Лейла права. Будучи парнем, пишущим песни о любви, я не могу сделать ничего романтичного.
Хотя...
— Кай! Где ноутбук?
— Здесь, — он берёт его со стола и передаёт мне. — Что ты делаешь?
Я включаю его и открываю браузер. В интернете вы можете найти всё, да?
— Она не занималась домом после возвращения, — говорю я медленно.
— Ну?
— Ну, она сказала мне, что остаётся. Мила живёт в старой комнате её отца, а Софи в своей.
— И у Софи нет времени или денег на ремонт.
— Именно.
***
На ужине мы сидим по разные стороны от Милы. Не говорим ни слова. Даже не смотрим друг на друга.
Мы незнакомцы, знающие друг друга самым интимным способом.
От досады я стучу ногой под столом. Чёрт, не надо было принимать решение прятаться здесь. Мы должны были остаться в её доме. По крайней мере, тогда я смог бы извиниться за своё подражание эгоистичному мудаку без зрителей.
Но сейчас я не могу. Мы стдим всё в том же неловком молчании, пока она и Лейла помогают маме убирать со стола.
Мы сохраняем его, когда я сажаю Милу в ванну, а Софи моет ей волосы.
Мы продолжаем молчать, когда укладываем её спать в кровать в моей спальне.
Мы не произносим ни слова, когда я ухожу на пляж с блокнотом, подвернувшимся под руку, и ручкой за ухом.
Я падаю на всё ещё горячий песок. Крупинки разлетаются, когда я бросаю блокнот перед собой и нахожу стихи, над которыми работал.
Слова выжжены в моём мозгу. Я несколько дней пытался написать для них мелодию, но не вышло. Я не могу понять, то ли неподходящее время, то ли тон не соответствует. Неважно, как долго я смотрю на слова, стирая их и меняя, это не работает.
Одного слова слишком много, одного бита слишком мало.
Человек всё ещё не найден.
Сейчас я больше всего скучаю по ней. Когда я сижу на пляже, глядя на блокнот, мой разум полностью заблокирован. Морской бриз нежно окружает меня, а вода поглощает тоску. Хотел бы я знать, что сказать.
Я всегда был слишком близок к музыке. Она всегда была моей слабостью, но также это была лучшая вещь во мне. Если я близок к музыке, я могу чувствовать её, чувствовать, вплоть до костей. Если я чувствую её, я могу петь, а если могу петь, то могу заставить миллионы девочек-подростков считать, что это для них.