— Ты думала, что он больше не хочет тебя, раз у него есть куча поклонниц, которые кидаются ему в ноги и светят сиськами.
— Замолчи, — я сажусь и подтягиваю ногу. — Может быть. Немного.
— Много!
— Замолчи! — повторяю я. — Просто... это не важно, ладно? Что и почему я сделала сейчас не важно.
— Важно, потому что спустя два с половиной года он всё ещё влюблён в тебя.
— Он говорил. Но я не знаю. Иногда он совершает какие-то поистине дурацкие поступки, и всё остальное время я считаю его придурком. Как можно любить кого-то, к кому ты плохо относишься?
Лейла смотрит на меня, её взгляд показывает, как лицемерно это заявление.
— Я не знаю, Соф. Расскажешь мне? — говорит она, наконец, разрезая тишину.
— Ты любишь их каждой последней эгоистичной частичкой себя. Ты любишь их, потому что хочешь, а не потому что они этого заслуживают, — я крепко обнимаю свои ноги. — Вот как. Я не хочу его любить, но люблю, и поэтому не могу это прекратить.
— Почему бы вам двоим, не знаю, просто не прыгнуть в постель или что-то такое? Потому что о-о-оу! — она качает головой. — Все, кто приближается к вам, когда вы вместе, ударяются о стену сексуального напряжения.
Потому что однажды мы уже прыгнули в постель.
Я вскидываю бровь.
— Между нами нет никакого сексуального напряжения, — лгунья, лгунья. — Лишь злость, но не сексуальное напряжение.
Если не считать ужасно сильного желания, чтобы его обнажённая кожа соприкасалась с моей, его руки трогали мою грудь, а его член был внутри меня.
Ага. Никакого сексуального напряжения.
— Как бы то ни было, просто разберитесь со своим дерьмом. Либо поговорите, либо нет. И это не только для Милы, но и для тебя, Соф. Потому что вы оба заслуживаете больше, чем этих метаний туда-сюда.
— Мы не можем разговаривать, Лей. Мы пробовали. Но это не работает, даже если мы не разговариваем. Я бы хотела, чтобы меня не тянуло так к нему. Я не хочу совершать ту же фигню, что и он, когда мы не вместе, но совершаю. И хотела бы, чтобы толпа девушек, ждущих его в Лос-Анджелесе, была не важна.
— Болтаете о Тэйте? Он был бы польщен, — Коннер распахивает дверь Лейлы.
Мои щёки горят. Чёрт. Как много из этого он услышал?
— В его мечтах, — язвит Лейла. — Чего ты хочешь, придурок?
— Я тоже тебя люблю, — отвечает он. Он находит меня глазами. — Хотел сказать тебе, что можешь использовать мою кровать сегодня. Я посплю на диване.
Я сглатываю комок в горле. Спать в его кровати?
— Я буду в порядке и тут, с Лейлой. И если Мила проснётся, я её услышу.
— Меня не беспокоит, что придётся встать, если она проснётся. Я хочу, чтобы ты получила хороший сон, а она храпит как свинья с гриппом, — он указывает большим пальцем в сторону Лейлы.
Она показывает ему средний палец.
— Серьёзно, я в порядке, — говорю ему. — Я просто ударю её по лицу, если она меня разбудит.
Она пинает меня. Я шлёпаю её по ноге.
— Нет, ты будешь спать в моей кровати, а я на диване.
— Перестань вести себя, как джентльмен. Тебе это не идёт.
— Перестать быть такой чертовски сложной, Соф! — он смотрит на меня. — Я предлагаю тебе свою кровать, так что просто прими это!
— Знаешь, мог бы попробовать и спросить. Может я не была бы такой «сложной», — я сжимаю челюсти.
Он делает то же самое, но у него она начинает дёргаться.
— Софи, не хотела бы ты поспать на моей кровати сегодня? Я буду рад дивану.
— Святое дерьмо, у него есть манеры, — говорю я Лейле.
— Только когда попросишь, — отвечает она.
— Вы обе невозможны, — огрызается Коннер.
Я закатываю глаза.
— Ладно. Вижу, ты не примешь «нет» в качестве ответа. Я буду спать на твоей кровати.
— Спасибо, — он разворачивается и захлопывает за собой дверь на моих словах.
— Какого чёрта это было? — спрашивает Лейла.
Я медленно поворачиваюсь к ней.
— Не знаю. Ты мне скажи. Он твой брат.
— Если бы я знала, то не спрашивала бы. Думаешь, он слышал нас?
— Не знаю. Может быть? Действительно не знаю, — потираю висок. — Я собираюсь лечь спать, пока он не пришёл и не накричал на меня.
Я поднимаюсь и оглядываюсь. Она смеётся надо мной, когда я выхожу и закрываю за собой дверь. Достаю телефон из лифчика и снимаю бллкировку, чтобы с помощью света от экрана пройти сквозь темноту его спальни.
Нахожу его кровать и ложусь под одеяло. Я знаю, на какой стороне он обычно спит, и по помятой подушке понимаю, что он лежал здесь перед тем, как пойти ко мне.
Я берусь за край одеяла и натягиваю его на тело. Оно касается моего подбородка, и я сгибаю колени до тех пор, пока не оказываюсь в позе эмбриона. Чувствую себя крошечной в этой огромной холодной кровати. Леденяще холодной.
Не важно, есть ли подо мной тепло от его тела. Не важно, смогу ли я, немного подвигав ногами, понять, как именно он лежал.
Его кровать не изменилась. Такая же, как и раньше. Я не спала здесь без него. Никогда. Он всегда был рядом со мной и обнимал меня. Сейчас у меня есть только одеяло.
Находиться в его кровати чувствуется неправильным. Почти как посягательство на его личную жизнь. Как я могу спать здесь без него?
Он оставил след на простыне. Подушка, на которой я лежу, всё ещё пахнет им.
Я закрываю глаза. Спать. Я должна попробовать. Но мой мозг кипит из-за него, из-за меня, из-за воспоминаний.
Я помню, как он забирался в постель рядом со мной и притягивал меня к себе. Помню, как идеально переплетались наши ноги. Как он обнимал меня. Как он всегда заботился обо мне, просыпаясь.
Как однажды он провёл руками по моему телу, целуя и спуская мои шорты вниз, а затем проскользнул внутрь меня. Как его губы не покидали мои, как он занимался со мной любовью в самом сладком, глубоком смысле. Как он ртом проглотил мои крики, когда я кончила вокруг него, сжимая, натягивая.
Как он жёстко поцеловал меня, прижав к своей груди. Как он держался за меня, будто ничего больше не держало его в этом мире, кроме меня.
Я по-прежнему чувствую это. С тех самых пор, как я вернулась, каждый его поцелуй вызывает отчаянную, болезненную, сладкую ноющую боль, сильный взрыв нужды. Каждый поцелуй — эмоции в скорлупе, и я держалась за каждую.
И до сих пор держусь. Я чувствую их, как они бурлят по моим рукам, когда я сжимаю одеяло.
Я не могу отпустить.
Я столько раз говорила ему, что хочу, но я не могу.
Сбрасываю одеяло и свешиваю ноги с кровати. Делаю паузу, когда половицы скрипят под моими ногами, но Мила не шевелится. Ещё раз использую телефон в качестве фонарика и на цыпочках выхожу из его комнаты.
Легко открываю дверь и смотрю на Милу. Это не потревожило её, поэтому медленно с тихим щелчком закрываю дверь.
На цыпочках спускаюсь вниз. Знаю, что почти полночь, и темнота означает, что все в доме, скорее всего, спят. Тэйт и Эйден, наверное, ищут временное пристанище на ночь.
Нежный звук гитарных струн наполняет воздух внизу. Он манит меня, словно обладает магнитным притяжением, и ноги сами ведут меня в гараж.
Я кладу руку на дверь и ровно дышу, просто слушая. Медленное низкое бренчание нот вибрирует по моей коже.
А потом он начинает петь.
И его голос, как беспробудная колыбельная, как мазь на укусе или поцелуй на ранке, проникает сквозь дверь.
Все волоски на моём теле встают дыбом. Я целиком прижимаюсь к двери и растворяюсь в его голосе. Его стихи — бальзам для моей души, и я закрываю глаза, потому что чувствую, что это правильно.
Не слушать его пение.
Чувствовать его.
Я знаю эту песню. Это наша песня. Она была акустической мелодией на пляже до того, как стала хитом, записанным в ЛА. Это было его сердцем и моей душой, прежде чем стало свежайшей сладостью американских подростков.
Это было чем-то важным.
Это что-то важное.
И я слушаю, как он говорит мне, что его сердце бьётся для меня, как я дышу ради него. Как он поёт мне, что его кожа покрывается мурашками от моих прикосновений. Слушаю, как он описывает проходящую по мне дрожь, появляющуюся из-за него.