В общем, норвежский конунг мог быть доволен, как желток в яйце. Единственное, что так и не удалось потомкам Гилли, это закрепить унию со Швецией. Попытки объединения предпринимались не раз, но всегда безуспешно.
В тринадцатом веке в хронологии Западной Европы уже не осталось знакомых имен, но остались государственные интересы и претензии знати, а потому история старалась держаться старой колеи.
В четырнадцатом веке, когда началась большая англо-французская война, норвежцы активно вмешались. Хотя Англии долго сопутствовал успех, но война стоила дорого. Банкирские дома больше не давали англичанам в долг, а французы смогли организовать успешную оборону и позже перешли в контрнаступление. Благодаря норвежскому флоту, высаживающему десанты на побережье, и ударам шотландцев с севера, английские войска на острове были раздерганы и в итоге разбиты по частям. После полувековой войны Англия, которую наши шотландцы почитали корнем греха, перешла под власть Норвегии, за исключением Плимута и Корнуолла, доставшихся французам. Победитель без ложной скромности воздвиг себе в Лондоне памятник, на котором было высечено: "Король Харальд Девятый пришел в Англию, бился за страну и преуспел".
С Францией с тех пор воцарился длительный мир, не прерываемый четыре века. Воевать норвежцам в Европе приходилось, в основном, с Германией, хотя и раздробленной, но все еще могущественной.
Едва восстановив целостность страны, французы тут же заинтересовались новым Светом, и Харальд IX полюбовно поделил с ними области влияния. Франции достались современные мне Флорида, часть южных штатов и низовья Миссисипи. Потомки потом критиковали Харальда за этот "дар", но он поступал сообразно обстановке. Континент казался бескрайним, а норвежские подданные были слишком малочисленны, чтобы заселить его целиком. Гораздо важнее было иметь в Арнальдрии добрых друзей, на которых можно положиться в войне с аборигенами. К тому же, подданным двух стран не возбранялось селиться в колониях соседей, сохраняя при этом прежнее гражданство.
Пятнадцатый век ознаменовался усилением Испании, тоже пожелавшей себе новые земли. Что примечательно, на Пиренеях история начала меняться сразу после моего вмешательства, буквально через двадцать лет. Хронологию этого века я недавно зубрил, и потому легко смог заметить отклонения. Началось все с того, что молодой принц Санчо Кастильский неудачно отправился в поход и умер на пару лет раньше срока, так и не успев стать королем. В итоге, разделения Кастилии и Леона не произошло, и Испания объединилась на полтора века раньше.
И вот, в пятнадцатом веке, после долгих споров испанцам подсунули самые завалящиеся земли - нынешнюю Центральную Мексику с набиравшими силу ацтеками и северную часть Южной Америки, покрытую сельвой и казавшуюся бесполезной. Территория нынешних-прошлых Аргентины, Чили и Уругвая пока оставались бесхозными.
Протестантизм, появившийся немного раньше, в шестнадцатом веке расцвел пышным цветом, неся с собой религиозные войны по всей Германской империи, а иногда и в Испании с Францией.
По иронии судьбы Нидерланды снова оказались под властью Испании, хотя уже совсем с другой династией. Решимость зарождавшейся буржуазии отстаивать свою независимость автоматически повлекла серию войн, в которых Норвегия как могла помогала Голландии. Иногда дружеским нейтралитетом, а иногда и военным флотом. Как я и ожидал, после обретения голландцами независимости история повторилась, и они начали активно воевать с недавними покровителями, ставшими конкурентами. Несмотря на то, что Соединенное королевство Норвегия была сильнее Великобритании нашей истории, борьба оказалась тяжелой. Норвегии приходилось противостоять Швеции, Испании, немецким княжествам, да еще содержать флот в Арнальдрии. В общем, весь семнадцатый век прошел в серии Голландских войн, закончившихся весьма трудной победой и объявлением Норвегии империи. Это случилось в 1700 году.
Тут мне стала понятна причина устойчивости Норвежской державы. К примеру, в нашей истории и Англия и Испания не считали американских колонистов полноправными гражданами, не говоря уже о туземцах. На них смотрели исключительно как на источник доходов для метрополии. Не удивительно, что колонии восстали, как только окрепли. Но так исторически сложилось, что для норвежского короля его заморские земли - Исландия, Гренландия и Дания были полноценными частями страны, населенными такими же подданными, и даже говорящими на похожем языке. Поэтому законы действовали одинаково для всех. После присоединения Шотландии законы унифицировали далеко не сразу, но шотландцы с норвежцами все равно были равны перед троном. Новые колонии тоже рассматривались как продолжение страны, и все колонисты, включая крещеных индейцев, обладали ровно такими же правами. Они собирали местные тинги и отправляли представителей в Норвегию на Эйратинг, начавший века с пятнадцатого приобретать черты современного парламента.
Голландия после присоединения к Норвегии также автоматически уравнялась в правах со старыми провинциями. Ее мануфактуры и купцы получили доступ к рынкам империи, торгово-промышленную верхушку наградили имперскими титулами, а следующее поколение уже предпочитало разговаривать и составлять договора на английском, а не на голландском.
Тут стоит заметить, что хотя в державе поначалу доминировал норвежский язык, но после присоединения Англии все изменилось. Численность новых подданных составляла едва ли не половину граждан соединенного королевства, и они являлись самой экономически активной частью населения. Что еще важно, к тому времени английская нация, больше не делящаяся на норманнов и саксов, уже вполне сложилась. А английский язык после трехвекового прозябания без письменности значительно упростился. Все юридические и научные термины в нем были взяты из французского или напрямую из латыни. При этом любовь англичан к сокращению слов привела к тому, что тексты на их языке были значительно короче норвежских, гаэльских или голландских. И, вполне естественно, расчетливые купцы предпочитали пользоваться именно английским, легким в обучении, кратким в текстах и весьма распространенным в деловых кругах. Через три века норвежский оставался официальным языком Двора, международным языком на флоте, и... деревенским говором северной окраины. Это все вполне объяснимо. Придворные церемонии всегда очень консервативны, а знать любит изобретать какие-нибудь отличия от простонародья - вычурные непрактичные наряды, сложные приемы столового этикеты и использование в быту иностранного языка. Вот так и получилось, что к восемнадцатому веку двуязычие уже твердо укоренилось в Норвежской империи. Высшая знать кичилась тем, что говорит на непонятном простонародью наречии, а самый последний норвежский рыбак полагал себя благородным потомком викингов, равным королям.