«Странный мой бывший сослуживец! Его, верно, с ног до головы осыпали золотыми номисмами. Он же ни на йоту не отступает и не желает ни в чём уступать игумену! Нет в этом варваре смиренности, и в этом его самый большой грех. Гордится своим знанием сей варвар. А, может, вовсе и не странный он, а хитрый! Ишь, прикидывается молчальником, а как придёт к Царскому портику, где книжные лавки, трещит как сорока» — так, по разумению Козьмы, думал о нём Феодул.
Травник взглянул на своего стража. Нет, пожалуй, его цербер вообще ни о чём не думал, а пребывал в состоянии блаженства после изрядной бутыли вина, выпитого в жилище монаха, смотрителя за наделом, на котором, с согласия игумена, выращивали столетник и иные ценные для врачевания травы.
Словно забыв о спутнике, целитель вновь вернулся к размышлениям, воспоминаниям и диалогам. Когда-то, ради забавы, он затеял внутренний диалог между монахом Кузьмой и волхвом Ведиславом. В уединении кельи эти диалоги двух культур и цивилизаций вошли в привычку. И ныне, в ожидании благодатного дождя, «оппоненты» вновь выдвигали свои аргументы:
«Посмотри на себя, Ведислав, убелённый ныне сединой на висках, лет десять и пять тому назад ты был молодым волхвом. Молодым, но не мудрым! Мне легко представить тебя в тот год, когда ладожские варяги, заявившие о своей власти, пришли на изборские земли за данью и поборами. Не следовало тебе выказывать свою власть над людьми. Смиренность и скромность суть украшения каждого человека!» —
«Тебе, Козьма, с гнилой христианской душой, не понять, что значат вольности для словен или кривичей! Мои кривичи, не платившие дотоле никому, да и всё моё селище, включая словен и поморян-кожевенников с выселок, — все восприняли моё слово, изгнали людей Трувора и не дали им дани. Я ещё юнаком впитал заветы волхвов-наставников; мне претила и претит мысль о всевластии и вседозволенности князей! Нарушает древнюю Правду любой князь-самозванец, будь он Рюрик, Трувор или Синеус — да ныне много их стало, самозванных, как на закате, так и на новых землях. По старой Правде любого князя, погрязшего в алчности, волхвы приносили в жертву Велесу. Им позволяли умереть с мечом в руке, без урона для чести в поединке с избранным князем. Увы, прошли те времена! Князья уже не внимают волхвам. На новых землях волхвы в Ладоге и Изборске словом и жертвами пытаются вернуть свою власть. Ни Рюрик, ни Трувор не желают слушать волхвов», —
«Мысль о том, что ты, пресветлый рус со славного острова Руяна, стал жертвой в борьбе между новыми князьями и волхвами, конечно, угнетает тебя. Но взгляни с другой стороны на князей: они же строят новое государство. На Руси уже есть Русская митрополия. Ежели ненавистный тебе Рюрик подчинит Киев, то он и его варяги станут оплотом и защитой народу против хазар и иных врагов. Ромеи ему помогут, а условия оказания всемерной помощи тебе известны», —
«Нет, Козьма, ваша христианская вера всего лишь одна из иудейских ересей; в ней нет здравого смысла; она служит империи; она — извращение человеческой мысли; а в сравнении с нашими ведами она ничтожна во всех смыслах; она, в конце концов, нацелена на воспитание рабов!» —
«А разве не твои соплеменники продали тебя в рабство?» —
«Варины — такие же русы, как и я, — не осмелились убить меня. В отместку они совершили набег — и полонили меня. Да, наряду с другим живым товаром, я был продан в холопство по прибытии ворогов в земли полян, а позднее — там же, на базаре Киева, — был перепродан как лекарь жидовину. Он-то и привёз меня к ромеям. У словен на закате нет рабства. Что горше рабства?! В армии был как раб. И ныне монахи следят за каждым шагом… Твои милосердные ромеи богатеют за счёт рабов», —
«Не желаешь быть рабом — беги. Тебя опять поймают и, как обещал патрон, сдерут кожу!» —
«А чего ещё ждать от лицемерных ромеев?.. Всё равно, сбегу! Ещё три-четыре листа надобно написать — и моя книга будет закончена. Этим летом должен уйти. Пора! Вести, что гости из Киева и словенских земель глаголят, уж больно тревожны. Агеласт, сукин сын, болен, и ему уже не встать. Как сдохнет, так и сбегу!»
Подобные диалоги были развлечением.
Но иногда мелькали в его сознании иные, безжалостные по отношению к себе мысли о том, что ненасытное желание нового знания, которое он находил в манускриптах и каждодневной практике целителя, превращает его в предателя самого себя и своих кровных родных; а воспоминание о своей неудачной попытке побега и понимание, что погоня, в случае его бегства, незамедлительно будет снова отправлена его патроном, совершенно отравляло существование.