В отличие от Феодула, он не питал пиетета к своему монастырю и не был настроен на жертвенность ради христианского царства, ибо сие царство, основанное на обмане и лицемерии, несло людям горе, страдание и вело прямиком в ад, создаваемый на земле.
P.S. Много позже Козьма поведал Алесю о тайных вскрытиях трупов и том, что никто из братьев не знал и даже не догадывался о деяниях целителя, совершаемых им время от времени. Невежественные ромеи, поощряя травничество, преследовали и казнили резателей. Пожалуй, продуманность действий спасала Козьму от разоблачения, которое привело бы его к быстрому исходу из мира живых.
За день целитель собрал большой объём трав, и теперь мешки, наполненные семенами мелансиона или чёрного тмина, — в тексте его книги названного 'чернушкой', - предназначенных для выжимки масла как лекарства от всех болезней, а также душицей, фенхелем, чабрецом, фенугрековой травой, которую он в своей книге именовал пажитником по-словенски, семенами кориандра и листьями кинзы, болтались спереди и сзади Феодула, ехавшего верхом. Целитель нёс два самых ценных мешка с сочными листьями столетника. Его страж, сомлевший от выпитого вина, не мешал размышлениям травника. Они возвращались в монастырь знакомым путем и уже прошли-проехали половину пути и огибали знакомую рощу, в которой обычно отдыхали и пили винцо, когда началась гроза.
Феодул возымел желание спрятаться от раскатов грома, молний и дождя. Он отчаянно озирался в поисках убежища от непогоды. Заметив огромный тополь поодаль от молодой рощицы, Феодул направил кобылу к одиноко стоящему дереву.
— Не ходи туда, Феодул! Под деревом опасно в грозу.
Целитель вроде бы уговорил стража. Тот спешился, допил вино, что ещё плескалось в бутыли, и высказал иноземцу свои думы:
— Кирие, элейсон! Вот чудо: немой заговорил! Помилуй, Господи! Тебя, Козьма, святым только согрешившие женщины называют. Думаю, ошибаются они. Не видят они твою варварскую душу. Не перечь мне и не вводи в грех: могу ведь и дубиной огреть. Не по дружбе, а по службе! Ты, Козьма, варвар. За весь день ни разу не помолился и не перекрестился.
И Феодул направился к огромному тополю, прихрамывая и опираясь на свою дубинку. Кобыла послушно шла за ним. Его мокрая ряса липла к телу. Когда он дошёл до дерева, грянул очередной громовой раскат. Кобыла, словно взбесившись, с перепугу мотнула головой, вырвала повод из руки монаха, скакнула в сторону. Это движение спасло её. Молния расщепила дерево и ударила в монаха, и Феодул, сражённый разрядом, мгновенно умер. Испуганная кобыла поскакала прочь. Её напугало последовавшее за молнией оглушительное громыханье.
Заворожено взирал травник на упавшего Феодула, и до его сознания дошла мысль, что его брата во Христе уже нельзя спасти: лицо монаха даже издали казалось совершенно почерневшим. Людей, поражённых Перуном, закапывали в землю на несколько дней, и это было единственным средством для их спасения. Но Феодулу с обугленным ликом уже не требовалось исцеление.
Пришлось побегать за кобылой. Та вздрагивала от каждого близкого громового раската и не желала возвращаться к поверженному молнией монаху. Склонившись над погибшим, травник внимательно вглядывался в почерневшее лицо монаха. С досадой на себя и испытывая христианское покаяние в душе, произнёс вслух:
— Ведь мог же остановить тебя, Феодул! Огрел бы дубиной — так простил бы. Эх, брате! Горе мыкал да верил, что божье лепо, а вражье нелепо! Одно утешение: вино согрело тебя перед смертью. Довезу тебя до твоей монашеской обители. Прости, что не удержал тебя от последнего шага.
Со сноровкой бывшего армейского санитара-лекаря, Ведислав водрузил тело монаха на кобылу и повёл её за собой на поводу. Молнии высвечивали дома и деревья. Раскатистый гром разрывал всё пространство над предместьями Константинополя. Ближе к полуночи травник, мокрый до последней нитки, добрался до монастыря и сообщил братьям о кончине Феодула, поражённого громом небесным. Игумен, соизволивший подняться, угрюмо выслушал рассказ о каре небесной и вымолвил: