Смущение травника — не за себя, а за врунишку, топтавшегося уже несколько дней в его келье, — было мимолётным и сменилось возмущением и явным неверием в небылицы, что наплёл наглец.
— Темны твои слова, и многое в твоем сказе не понять, — волхв покачал головой, а кривая усмешка ясно обозначила его сомнение в здравомыслии сказочника. — Поведай-ка мне, Алесе, о своей жизни или, хотя бы, последнем дне там, в твоем мире. Речь свою не коверкай, вещай на своём… По-русски. Послушаю, как вы извратили в вашем краю словенский язык.
На Алеся накатила апатия. Вместе с головной болью! Хотелось не рассказывать, а прилечь и вздремнуть. Не желает монах верить ему — так и чёрт с ним! И пациент, очевидно попавший под подозрение как человек, у которого не все дома, ухмыльнулся и с издёвкой произнёс:
— Будучи в здравом уме, ты не веришь мне. Так и быть, скажу тебе, как на исповеди. Меня к тебе божий ангел послал.
Монах улыбнулся.
— С какой же вестью? И кто из сонма ангелов послал тебя? Ежели не тайна, поведай Святому Козьме.
— Отчего же не поведать?! Много у него имён: асмодей, сатана, люцифер, дьявол. Повелел известить, что дарует тебе неземное наслаждение: будешь сжигать в аду на вечном огне души ромеев.
— Радостную весть ты принёс. Она для меня лучше всякого бальзама. Так и передай асмодею. Но жду былину! Сказывай о последнем дне, а про то, как повстречался с асмодеем, слышать не желаю.
И стал Алесь вспоминать и говорить без утайки о последней размолвке с женой, о пьянке у соседа Федора, о том как он уснул в объятиях подруги Фёдора, и об отъезде жены в Москву. Козьма слушал, не перебивая. Возможно, понял что-то из рассказа на чуждом языке, а возможно, ничего не понял. Монах решился-таки вызнать, где работал Алесь, а затем, чем занимался в отделе новой техники. Пришлось объяснить, и при этом упомянуть, что та работа, как предполагалось, была временной и авральной: ему поручили прочитать документацию на английском языке и выдать рекомендации в отношении оборудования. Нет, не мог волхв в обличье монаха понять те термины, которые озвучивал Алесь, но, вроде бы, его удивило сочетание слов «английский язык». Уставший от допроса пациент, кратко и, возможно, путано объяснил лекарю историю происхождения английского языка, помянув и о том, что потомки англов и саксов завоевали полмира и что у них есть превосходное оборудование и технологии.
— У словен с заката тоже покупаете?
— Твоих словен саксы в блин раскатали. Нет их в нашем мире!
Монах вскочил, будто ужаленный.
— Как это нет?! Нам ныне равных не найдёшь на закате!
Алесь не удосужился ответить. Козьма, мрачно глядя на наглеца-прорицателя, вероятно, пришёл к какому-то выводу.
— Твоя судьба горше моей, потому как тебя лишили всякой надежды, — вымолвил волхв. — По нашей правде ты был прав… Не ошибся, говоря тебе 'сыне'.
— Тогда говори 'внуче'! На шаг ближе к истине.
— Ты должен поведать всё, что знаешь о словенских народах.
— Кое-что знаю о твоей эпохе и о грядущих временах. Был у меня в приятелях историк.
Невольно всплывшие в речи слова из латыни «эпоха» и «историк» вызвали улыбку волхва.
— Будешь сказывать не о 'твоей', а о 'нашей эпохе'.
— А ведь верно! — Алесь криво усмехнулся и вспомнил некоего карманного воришку: тот, пойманный им за руку на месте преступления на рынке, примерно также криво лыбился, а потом достал финку как последний довод…
В мыслях человека не от мира сего возник целый ряд аргументов, которые он готов был изложить в диалоге с волхвом-детективом, но тот засуетился и начал собирать горшочки с микстурами.
— Вечером побеседуем. Бежать мне надобно к Агеласту. Тебе же, Алесь Буйнович, строгий наказ: ложись и лечи покоем свою буйную головушку.
Козьма, забрав мешок со снадобьями, ушёл, а его пациент произнёс вслух:
— И Шехерезада прекратила дозволенные речи!.. Но волхву надобны не сказки.
Он с горечью думал о сказках, которые сочинял для себя, пытаясь оградить душу от жестокой реальности. Те сказки, а точнее говоря, искажения людей и событий в зеркале его представлений преображали его внутренний мир, и он иногда чувствовал себя героем и поступал соответственно. Перед тем как уснуть, начал скорбно укорять себя, успел задать вопрос и ответить на него: «Как же я был наивен! Не Буйнович ты, а Александр — блин — Грин! На хрена мне геройство? Довело оно меня…»