В преамбуле купчей писарь, не знавший или забывший латинское слово, означающее 'а также', написал по-латыни, что покупателями являются «конунги и дюки Олег Алесь Кнут Инглинг и Ярослав», присоединив себя и Ярослава к славной знати. Алесь комментировал, не скрывая иронической ухмылки:
— Ты ж себя называл Кнутом Англицким. Так бы и вписал своё прозвище или написал бы 'Инглиш'. Твой аббат, иже еси на небеси, одобрил бы 'Инглиш'. Тебе, верно, глаза затмила дочка хозяина?
Кнут вспыхнул, хотел было резко ответить, но, обладая нордическим характером, сдержался. А князь Алесь, как старший младшему, посоветовал:
— Да не против я! Пусть будет 'Инглинг'. Смело предлагай руку и сердце Фрейе. Как конунг. Фрейя — красавица и скромница. Будет достойной женой конунгу свеев. Прими совет: прежде, чем говорить с ней, собери самые красивые цветы и подари ей. Позже расскажу тебе о правилах политеса, — Алесь повернулся к Страшиле и задал ему вопрос: — Скажи-ка, Олег, достоин ли Кнут стать конунгом свеев?
— А кто кормщиком будет?
— Так свято место пусто не бывает. Найдём замену.
Страшила, слышавший их диалог, улыбнулся, на секунду став похожим на Квазимодо, и, глядя на Фрейю, ответил:
— А что?! Пусть будет конунгом! Встань-ка на колено, Кнут.
И тогда Кнут опустился на колено. Олег Дукович, прикоснувшись своим мечом к плечам Кнута, объявил:
— Кнут Инглинг, избран ты конунгом русскими князьями. Достоин! Славно ты бил саксов! Доспех конунга у тебя уже есть. Сегодня же подарю тебе шпоры от мастера из Волина. Поможем тебе добыть признание свеев. А признания Фрейи сам добивайся! Перо мне и пергамент! — черкнув имя и отчество под договором, князь Олег подмигнул Кнуту: — Вот и первый пергамент с признанием тебя конунгом!
Вручив ромейские золотые номисмы Бьорну и забрав с собой один из двух подписанных листов, русы, вежливо поклонившись, покинули дом. Кнут при прощании поклонился отдельно Фрейе.
Зардевшись от смущения, она всё же сообразила, привстала и поклонилась молодому человеку так, как некогда её научила покойная матушка: с приседанием или книксеном.
Кнут явился на следующий день с большим букетом колокольчиков и, пригласив Фрейю на прогулку, часа два рассказывал о своей жизни, а прощаясь, поцеловал Фрейю не в щёчку, как местные парни, а галантно прикоснулся губами к её пальцам. Запомнил прослушанную лекцию о политесе!
Князья, занятые поиском глины в округе, печами для обжига и формовкой плинф, которые Алесь называл кирпичами, не заметили, что Кнут стал мрачен и зол. Когда же Страшила узрел мрачное выражение на лице конунга во время работ, Кнут крепко выругался и показал ему дубовые лопаты, с которых слетели железные обойки. Бригада Кнута была поставлена на вскрышные работы, и за неделю его люди обнажили большой участок, под которым местами желтела богатая порода. Лопаты эту породу не брали.
— Скажи Алесю, чтоб выдал нам свои кирки и молоты, — в голосе Кнута клокотала злость, так характерная для норманов и иных викингов.
Настоящую причину озлобленности он скрыл. Бьорн завернул его от своих ворот и запретил Фрейе встречаться с 'проходимцем'. Много обидных слов пришлось выслушать от Бьорна. Отцу Фрейи многое стало ясно, когда он увидел медную руду и скалы, засверкавшие на склоне горы под солнцем. И тогда-то Бьорн высказал Кнуту-обманщику, что Фрейя, пока он жив, не станет женой Кнута. Бьорн понимал кое-что в литейном деле: отец научил его отливать пуговицы из меди, которую рожала гора. А продажа этих пуговиц на ярмарках всегда приносила стабильный доход. Бьорн осознал: пришельцы обманули его! Он и сам мог бы раскопать гору и получить не тридцать, а сто а, может быть, двести монет! Как же ненавистны ему стали пришельцы! Особенно 'пятнистый'! Тот всё ходит и что-то вынюхивает и высматривает на его задворках! А там, ха-ха, ничего нет, кроме большой кучи дерьма и вонючих камней, собранных Бьорном на горе, где когда-то паслись его козы.
И прошла ещё одна седмица, и наступил день, когда душа Кнута переполнилась возмущением от издевательств князя Алеся. Кнут-конунг, великий воин, сперва очумело смотрел на Алеся, предложившего ему вывезти со двора Бьорна большую кучу дерьма, а сообразив, что Алесь не шутит, а серьёзно рассуждает о количестве людей с волокушами для этой работы, рассвирепел и от души врезал князю-конунгу в живот. Тот согнулся, но сдачи не дал, а отдышавшись, неожиданно улыбнулся:
— Ладно, конунг, сам договорюсь с Бьорном. Мнится мне, не славный, а гаденький он медвежонок. А ты охолони! То дерьмо нать мне для дела.