«Не желаешь быть рабом — беги. Тебя опять поймают и, как обещал патрон, сдерут кожу!» —
«А чего ещё ждать от лицемерных ромеев?.. Всё равно, сбегу! Ещё три-четыре листа надобно написать — и моя книга будет закончена. Этим летом должен уйти. Пора! Вести, что гости из Киева и словенских земель глаголят, уж больно тревожны. Агеласт, сукин сын, болен, и ему уже не встать. Как сдохнет, так и сбегу!»
Подобные диалоги были развлечением.
Но иногда мелькали в его сознании иные, безжалостные по отношению к себе мысли о том, что ненасытное желание нового знания, которое он находил в манускриптах и каждодневной практике целителя, превращает его в предателя самого себя и своих кровных родных; а воспоминание о своей неудачной попытке побега и понимание, что погоня, в случае его бегства, незамедлительно будет снова отправлена его патроном, совершенно отравляло существование.
Вспоминая свой путь, начавшийся не в день его полона, а гораздо ранее — в тот день, когда он покинул родной остров, Ведислав иногда горестно печалился из-за немыслимых преступлений, совершённых им как волхвом. Для волхвов Руяна он стал бывшим в день отъезда: волхвы, в отличие от прочих, не имеют права навсегда покидать Родину. Здравым смыслом волхвы не обделены и время от времени посещают Большую Землю, но невообразимо для принадлежащего к касте волхвов покинуть Руян безвозвратно. Убеждены они: те, кто уходят с острова, уходят навстречу собственной погибели.
Недолго он печалился: впечатления от плавания по Варяжскому морю вытеснили горестные чувства.
Его увлёк поток постоянных изменений, и обстоятельства заставляли преступать множество иных установлений и традиций, обязательных для волхвов. Он с усмешкой вспоминал, как содрогнулся при виде ножа из металла, который ему давным-давно пришлось впервые взять в руки. Не вправе волхв прикасаться к железу! Ритуальные ножи, коими волхвы отворяют кровь жертвам, всегда были из камня! Суеверия и предрассудки остались в прошлом. Остались лишь воспоминания о славных днях ученичества у наставника Велесвета. И неизбывное чувство утраты Родины…
В течение всех десяти лет, проведённых травником в монастыре, отношение к нему со стороны игумена никоим образом не изменилось, и Козьма постоянно ощущал пристальное наблюдение за собой. Не знали его братья в монастыре, что он их причисляет к убогим. Убогие, помимо всего прочего, были на редкость упёртыми. Бывшему волхву, любителю поплавать в море или реке, редко удавалось окунуться в волны столь близкого и изумительно тёплого Узкого моря. О каждом купании Козьмы сообщалось игумену. После почти каждого купания следовало ожидать покаянных речей стражей и доносов игумену. Убогие стражи каялись, игумен доводил себя до кипения, а согрешивший брат Козьма вынужден был выслушивать разные угрозы в свой адрес и соглашаться на наказания «за ублажение бренной плоти». Все наказания блёкли по сравнению с тем, что пришлось испытать и претерпеть травнику в самый первый месяц пребывания в монастыре.
В монастырь пойманного и битого кнутом лекаря привели в оковах.
А предыстория такова: лет двенадцать тому назад он излечил желудочную хворобу ромейского стратига фемы Фессалоники и был определён тем стратигом в отряд лекарей, что — на словах — означало свободу от рабства, в коем он до того момента пребывал. Несмотря на то, что после своего исцеления искусным славянином-травником, стратиг Агеласт выкупил Ведислава, заплатив после торга только пятьдесят номисм, и, проявив свою милость к нему, — в то далёкое время ещё мало сведущему в ромейском языке, — определил на службу в армию своей фемы; он же, после попытки лекаря бежать, приказал посечь его кнутом и распорядился передать наказанного под присмотр монахов в больницу при монастыре Святого Космы. Как ценного травника! Глухие стены этого монастыря высились в квартале по соседству с дворцом Агеласта. С другой стороны, если бы не стратиг, не миновать Ведиславу жестокой казни за побег из армии! Травник с дрожью в сердце вспоминал первые дни в монастыре, когда он, с прикованный к ноге кандальной цепью, днём и ночью лежал животом на соломке, брошенной ему на пол в келье; его спина, иссечённая кнутом, гноилась, а милосердие монахов проявлялось перед вечерней, когда кто-нибудь из них приносил кувшинчик с водой и глиняную миску с похлёбкой. Иногда про него забывали… Игумен не удостоил его своим посещением, но просил передать своё решение: в больницу варвара не допустит, но ежели варвар пройдёт инициацию и станет примерным христианином, то может и себя исцелить и к больным будет допущен как лекарь.
При крещении в монастыре Ведислава остригли и нарекли Космой; новокрещённый после водоосвещенья разжёг костёр в келье и очистил огнём и дымом свой дух и келью. Он стал именовать себя Козьмой, откликался только на изобретённое им же имя, и братьям пришлось привыкнуть к странно звучащему имени и уступить. Козьма и наименование монастыря произносил на свой лад, а вот в этом умыслили его гордыню, но покаяния от Козьмы так и не добились ни монах-наставник, ни игумен.
Нельзя сказать, что брат Козьма постоянно проявлял свою гордыню и неблагодарность. В монастыре он безвозмездно лечил братьев-монахов, уделяя особое внимание исцелению своих пожилых наставников, помогавших ему в овладении ромейским и древнегреческим языками. А настойчивость в вопросах поддержания порядка и санитарии лекарь проявлял не только в кельях больницы, но и в отношении всех помещений и дворовых хозяйств монастыря.
Милосердие к больным, а равно приём и лечение больных в монастыре зависели от обеспеченности или достатка пациентов. Так, некий купец-генуэзец, человек не из бедных, затребовал себе отдельную келью и в течение полугода пребывания в больнице, подружившись с Козьмой, ежедневно давал ему уроки латыни.
При посещении пациентов в городских кварталах, лекарь именовал себя «Козьмой из монастыря Святого Козьмы», а иногда менял место определения перед именами, и со временем в городе его стали называть не иначе, как «Святой Козьма». Его словенское имя давным-давно было забыто в монастыре.
Во дворец патрона, занимавшего весьма значительный и значимый в митрополии квартал, Козьма был вхож как домашний врач, и в то же время, до дверей пациентов его всегда сопровождал кто-нибудь из монахов, как к Агеласту, так и к многочисленным домочадцам патрона. На протяжении всех лет своего фактического рабства, Козьма не получил ни единого медного фолла за свои услуги ни от патрона, ни от его домочадцев. Но его патрон и представить не мог, что именно он откроет путь Козьме к известности и славе, когда рекомендовал и направил его как акушера и травника в дом эпарха, городского головы. Перед Козьмой стали открываться одна за другой двери в иных кварталах митрополии; количество его пациенток, несмотря на злые наветы женщин-повитух, многократно увеличилось. Высыпая номисмы в тайник, сооружённый им в своей келье и ни разу невскрытый, вероятно, благодаря его волховской волшбе, Козьма цинично усмехался: первые люди митрополии щедро оплачивали его услуги и, по существу, его путь к знанию.
Следовало бы раскрыть одно важное для травника обстоятельство, а для этого необходимо упомянуть о карьере его патрона. Бывший стратиг Агеласт, — некогда отозванный ко двору Базилевса после множества доносов и ряда военных стычек с Булгарией, с которой Базилевс стремился поддерживать мирные отношения ввиду угроз, нависших над империей со стороны арабов, — удивительно быстро восстановил доверие августа к себе, потерянное было за недолгое и, по августейшему мнению, неудачное в военном отношении командование армией фемы Фессалоники, а также, согласно доносов, из-за присвоения нескольких земельных наделов, на самом деле подаренных Агеласту богатыми землевладельцами в качестве откупа за сыновей, которых стратиг намеревался забрать в армию.
Агеласт как исполняющий обязанности синклитика в делах правосудия был включён в круг лиц, занятых пересмотром законодательства.